Она вообще была готова терпеть многое. Бесконечные газетныевырезки с тревожными заголовками вроде «Гонка вооружений набирает обороты»,«Американцы испытали новую противоракету», «Наш ядерный щит крепнет»,«ПРОвокации ПРОдолжаются» и «Терпение лопнуло», которыми словно обоями былисверху донизу обклеены стены комнатушки. Его ночные бдения с изгрызеннойшариковой ручкой над кипой школьных тетрадей при электрическом свете — о свечахс таким ворохом бумаги в их доме и речи не могло идти. Егополушутливое-полушутовское прозвище, которое он сам носил с гордостью, аостальные выговаривали со снисходительной улыбочкой.

Многое, но не все. Не его мальчишеское стремление всякий раззабираться в самый эпицентр урагана, чтобы посмотреть, как там оно все на самомделе, — это почти в шестьдесят лет! И не легкомыслие, с которым он соглашалсяна любые поручения начальства, забывая о том, что после одного из недавнихпоходов еле выкарабкался с того света.

Не мысль, что она может потерять его и снова остаться совсемодна.

Проводив Гомера в дозор — его черед дежурить выпадал раз внеделю, — она никогда не сидела дома. Скрываясь от тревожных мыслей, шла ксоседям, на работу не в свою смену. Мужское равнодушие к смерти казалось ейглупым, эгоистичным, преступным.

Дома он застал ее по случайности — забежала переодетьсяпосле работы. Продела руки в рукава заплатанной шерстяной фуфайки, и так иосталась — волосы, темные с уже хорошо заметной проседью, хоть ей не было еще ипятидесяти, встрепаны, в бледных карих глазах — испуг.

— Коля, что-то случилось? У тебя же дежурство допоздна?

И Гомеру вдруг расхотелось сейчас говорить ей о принятомрешении. Он заколебался: может, успокоив ее пока, сообщить между делом заужином?

— Только врать не вздумай, — перехватив его блуждающийвзгляд, предупредила она.

— Понимаешь, Лен… Тут такое дело, — начал он.

— Никто не?.. — она спросила сразу о главном, о страшном, нежелая даже произносить вслух слово «умер», словно веря, что ее дурные мыслимогут материализоваться.

— Нет! Нет, — Гомер замотал головой. — С дежурства меняпросто сняли. К Серпуховской посылают, — буднично добавил он.

— Но ведь, — Елена запнулась. — Ведь там… Разве они ужевернулись? Там же…

— Да брось, ерунда какая. Ничего там нет, — заспешил он.

Елена отвернулась, подошла к столу, переставила зачем-то сместа на место солонку, расправила складку на скатерти.

— Я сон видела, — она кашлянула, счищая хрипотцу.

— Ты все время их…

— Нехороший, — упрямо продолжила она и вдруг жалковсхлипнула.

— Ну что ты? Что я могу… Это же приказ, — сбиваясь, понимая,что все его подготовленное выступление гроша ломаного не стоят, мямлил он,поглаживая ее пальцы.

— Вот пусть одноглазый сам и идет туда! — зло, уже сквозьслезы, бросила она, отдергивая руку. — Пусть черт этот полосатый туда идет, сосвоей береткой! А то они только приказывать… Ему-то что? Он всю жизнь савтоматом под боком проспал вместо бабы! Что он понимает?

Доведя женщину до слез, утешить ее, не перешагнув черезсебя, нельзя. И стыдно было Гомеру, и по-настоящему жаль ее, но так просто былосломаться сейчас, пообещав отказаться от задания, успокоить, высушить слезы —чтобы потом раскаиваться, жалея об упущенном шансе? Последнем, может быть,шансе, который выпадал ему в жизни, по нынешним меркам и так уже порядкомзатянувшейся.

И он промолчал.

* * *

Пора уже было идти, собирать и инструктировать офицеров, нополковник все сидел в истоминском кабинете, не обращая внимания на обычно такраздражавший и соблазнявший его сигаретный дым.

Пока начальник станции задумчиво шептал что-то, водя пальцемпо своей видавшей виды карте метро, Денис Михайлович все пытался понять: зачемвсе это нужно Хантеру? За его загадочным появлением на Севастопольской, зажеланием поселиться здесь, наконец, за осторожностью, с которой бригадирпоявлялся на станции — почти всегда в шлеме, скрывающем лицо, — могло стоятьтолько одно: Истомин был прав, Хантер все же от кого-то бежал. Зарабатываядополнительные очки, обосновался на южном блокпосту: заменял собой целуюбригаду и сам постепенно становился незаменимым. Кто бы ни потребовал теперьвыдать его, какую награду ни посулили бы за его голову, ни Истомин, ни самполковник и не подумали бы уступать.

Укрытие было безупречным. На Севастопольской не бывалочужаков, а местные караванщики, в отличие от болтливых челноков с другихстанций, выбираясь в большое метро, никогда не распускали язык. В этоймаленькой Спарте, уцепившейся за свой клочок земли на самом краю света, вышевсего ценились надежность и свирепость в бою. А тайны здесь уважать умели.

Но зачем тогда Хантеру было бросать все, самому вызываться впоход, поручить который ему у Истомина не хватило бы духу, и, рискуя бытьузнанным, отправляться к Ганзе? Полковнику отчего-то не верилось, что бригадирадействительно тревожила судьба пропавших разведчиков. Да и за Севастопольскуюон сражался не из любви к станции, а по своим, одному ему известным причинам.

Быть может, он на задании? Это многое бы разъяснило: еговнезапное прибытие, его скрытность, упорство, с которым он ночевал в спальноммешке в туннелях, наконец, его решение немедленно двигаться к Серпуховской.Почему же он тогда просил не ставить в известность остальных? Кем, как не ими,он мог быть послан? Кем?

Полковник с трудом поборол желание угоститься истоминскойсамокруткой. Нет, невозможно. Хантер — один из столпов Ордена? Тот человек,которому были обязаны жизнью десятки, может быть, сотни, среди них — и сам ДенисМихайлович?

«Тот человек — не мог, — осторожно возразил он сам себе. —Но был ли Хантер, вернувшийся из небытия, тем человеком?»

И если он выполнял чьи-то поручения… Мог ли он сейчасполучить некий сигнал? Значило ли это, что исчезновение оружейных караванов итроек разведки было не случайностью, а частью тщательно спланированнойоперации? Но в чем тогда была роль самого бригадира?

Полковник резко тряхнул головой, словно пытаясь сброситьналипших и быстро набухающих пиявок подозрений. Как он может так думать очеловеке, который его спас? К тому же до сих пор Хантер служил станциибезупречно и никаких поводов сомневаться в себе не давал. И Денис Михайлович,запретив себе даже в мыслях называть того «шпионом» и «диверсантом», принялрешение.

— Давай по чайку, и пойду я к ребятам, — преувеличенно бодропроизнес он, хрустнув пальцами.