Другое дело, что какого бы рода ни была эта особость человека в толпе, – в камзоле или скафандре, – она, разумеется, не имеет сходства с эксцентрикой. Напротив, свою особость Набоков, передав ее героям, описывает как мучительные попытки как-то приспособиться к окружающей, вольно и легко льющейся за окнами, жизни, – где звучит музыка, где веселятся после рабочего дня клерки, покупают башмаки и бьют посуду, – и куда с тоской, отмечая осьминоговым глазом тысячу подробностей, глядит инопланетянин, не дрогнув кожистым веком. Мечтает о том, чтоб скрыться, раствориться в толпе Цинциннат Ц., избирает путь бегства мучимый своим даром Лужин, уходит в картину, чтоб только не изменить своей планиде, Мартын Эдельвейс. Детальность истолкования вещного мира, какого еще не знала литература, подробность инвентаризации действительности наводит на соображение об исследователе, высадившемся на диком острове, – буквальность и отчетливость такого взгляда будет пугать и удивлять туземца, привыкшего отмечать ленивым глазом лишь падающие, двигающиеся и плохо лежащие предметы.

Неприятное, тревожащее чувство инородности Набокова, какое чуешь как собака, невозможно погасить никакими здравыми мыслями и его преемственных связях с Кафкой, Джойсом, Борхесом, о тоталитарном режиме, породившем “Приглашение на казнь” и т. п.; американцы хотя бы могли успокаивать себя инородным происхождением мэтра, загадочной славянской природою, так сказать, – но у нас нет и того оправдания.

Чуждость чувствуется всеми и по существу одинаково поверхностно преодолевается. Русская критика последовательно упрекала Сирина в холодности и равнодушии, американская, через четверть века, с пиететом усматривала в авторе “Лолиты” консерватора и сноба. Во всех этих независимых друг от друга мнениях есть общее: они заталкивают “странность” Набокова, как кэрролову морскую свинку, в узкий чайник эстетизма или эпатажа.

Но, может быть, такое признание все же точней противоположного пафоса, двигающего писать о связи Набокова, скажем, с Ремизовым или об идентичности Сирина с Агеевым[13] – и, привязывая прозу Набокова к веку, игнорирующего в ней ее самое главное и интересное.

Самые неопровержимые построения, доказывающие общность прозы Набокова с работами его современников, при детальном рассмотрении оказываются имеющими внутренний изъян, плохо завязанную петельку, потянув за которую валится весь карточный дом.

Так, сопоставив, скажем, “Die Verwandlung” с “Приглашением на казнь”, мы увидим, что, при всем сходстве начального посыла, в набоковском романе присутствует некоторая незамкнутость, даже разомкнутость, – где-то за кулисами распахнута дверь, и по сцене сквозит. Различие человека с миром то же, но как бы носит иной знак, – в результате чего, при всем внешнем сходстве цифры, Набоков и Кафка оказываются вдвойне отдалены друг от друга. Инакость та же, носит однако как бы вывернутый характер. Грегор Замза, вырванный волей жестокого автора из повседневного ненавидимого мира, абсурдно пытается во что бы то ни стало вернуться в свой чудовищный Alltag[14], пытаясь игнорировать новую страшную реальность, – Цинциннат же Ц., напротив, обволоченный спокойным мирным безмятежным существованием Тамариных Садов, – тем бытом, каким без следа, как мешком с песком, забивают до смерти, – несмотря на всю свою обычность, заурядность, подчеркиваемую автором иногда безуспешно, – стремится прочь, вон отсюда, видя в размеренности безнадежно провинциальной жизни сквозящие лики приблизившихся чудовищ.

Грегор Замза выталкивается прочь из мира коммивояжеров, гостиниц, кофе по воскресеньям самою силою обстоятельств, – от вполне обычного, вовсе не превратившегося в жука Цинцинната только и требуется что быть как все, – но тут оказывается, что все вокруг жуки, словно фрачная толпа в первой главе “Мертвых душ”, и что он не может в такт расправлять подкрылки – по причине их отсутствия, по причине мягкости, гибкости своего устройства, по причине того, что он личинка, и что все в нем устремлено к некоей чудесной метаморфозе, ради которой он и рожден на свет. И, сравнив знаменитый исход “Приглашения на казнь” с отсутствием такового в “Превращении” (где Цинциннату как бы спокойно отрубили голову и разошлись по домам), поймем серьезность набоковского указания на фундаментальное отличие этих произведений, спрятанное в обманчиво пародийное замечание: “…но ни он сам , ни его создатель не догадывались, что всякий раз, когда служанка, прибирая комнату, открывает окно, он, вылетев в него, мог бы присоединиться к своим собратьям, весело катающим навозные шарики по проселочным дорогам”[15]

Эта постоянная память о будущей метаморфозе – о которой он не говорит, нет, но на чью неизбежность указывает каждым словом – показывает, где спрятано отличие Набокова от современников, занятых иными, более насущными, более актуальными, более близкими проблемами. Набоковский зрачок настроен на иную глубину взгляда, на звезду, чтоб увидеть которую, нужно убрать все из фокуса зрения, и которую, наоборот, не заметишь, пока не позабудешь оконный переплет[16]. Некая немного странная улыбка озаряет лицо набоковского доверенного героя, – улыбка человека, знающего что-то умиротворяющее, чего не знают другие, – улыбка, может быть, посетителя крикливой биржи, извещенного о завтрашней отмене денег.

Из этой улыбки, из смысла этой улыбки многое следует. Если все так, и за порогом нынешних времени и места “нас ждет еще много чудес”, то и смерть не страшна, и существо жизни оказывается совсем, совсем иным. И наше повседневное существование освещается под совсем иным углом и совсем иным светом. Открыть окно и присоединиться к своим собратьям – что-то там значил у древних египтян скарабей? Оставить заботу о хлебе насущном, не сеять и не жать, радоваться тайным намекам, будто стрелкам, начертанным детским мелком на асфальте, – на которые кто, когда обращал мысль? – смеяться, задирая голову к слепящим облакам, презирать и ненавидеть всякого, через кого замасливается, засоряется это просветленное восприятие – сравнимое со снегом, горами, солнцем. И напротив, раскрывать глаза на эту реальность другим: “Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране”.