В этих странных глубинах, по существу, от личности остается одно явление, а от писателя – одна фамилия на обложке книги. Отсекать эпитеты уже невозможно, потому что их уже не осталось. Дальнейшее сокращение угла взгляда приведет к нескольким буквам вместо имени, уже не имеющим для нас смысла, пусть это будут даже альфа и омега. Интересно, что здесь, на последнем, перед провалом в небытие, рубеже, – мы видим осанку личности, для удобства называемом Набоков в самом ярком, наглядном, несомненном виде, – в каком изгиб позвоночника уже говорит о форме спины, в какую бы плоть и наряды она ни была позже облечена.

Разговор начался с конкретного, с набоковской эстетики, с его пристрастий, с его нелюбви к пошлости, – но затем начал уходить под почву, где его фамилия стала встречаться все реже, отступления же становились все пространней и необязательней. Тому виной было требование точности. Руководствуясь начальным откровением, будто королевское достоинство заключено не в короне и даже не в кончиках ногтей, автор этой работы предпринял исследование, сравнимое с “преступным упражнением” Цинцинната или раздеванием Ольги в сновидении Круга, – лабораторный результат оказался странно тем же. Король, как и его предшественники, снял, как шлем, голову, составил на пол кольчугу грудной клетки, отстегнул ключицы, сбросил ноги вместе с сапогами, кинул в угол руки, как рукавицы – пока от него не остался один перл его личности, – но затем со смехом положил на стол и его (оставшись при этом королем), – и уже невидимый, удалился.

В журнальном варианте рукопись заканчивалась классическим заключением, где еще раз приносилась присяга на верность Набокову, рассказывалось о внелитературном значении его прозы. Вот некоторые выдержки. “Его проза – это ручное руководство поведения мысли, компас взгляду, метка на эклиптической шкале, по которой начинающий астроном узнает, где в пустынных небесах лежит звезда, откуда спора жизни залетела на нашу планетку, – карманный самоучитель по выживанию нас истинных в неприспособленной среде”.

“Оказывается, что эта работа в меньшей степени о Набокове и в большей степени о некотором знании, растворенном в окружающей нас жизни, говорящем нам о бытии, которому мы предстоим. Оттенка секундарности искусству не прощается. Но невозможно без повода выразить какую-то трудноопределимую мысль о природе искусства, о том волнении, которое не вторично, а равноценно и даже первично по отношению к жизни, – о положении и должности человека в мире, о той таинственной связи Бог весть с чем, которая и дает только вздохнуть глубоко и начать жить вновь”.

“Данная работа не имеет никакого литературоведческого и биобиблиографического значения. Набоков не принадлежит истории литературы. Для новой русской литературы нет более актуальных произведений, чем “Дар” и “Другие берега”. “Феноменальность” Набокова в том, что сквозь его прозу мы можем проглядывать сослагательную, параллельную нам русскую словесность, какой она, думается, стала бы, не прервись насильственно ход времен. Набоков одиноко движется вперед по иллюзорному пути, блистательно не имеющему ничего общего с “реальностью” – по тому воображаемому пути, дышашему несостоявшейся жизнью, обильному неродившимися талантами, ведущему к недостигнутым сверкающим высотам, который и есть столбовая дорога русской литературы, с которого нас судьба, увы, заставила свернуть в глину, в чащу”.

“Наша ностальгия по Набокову есть признак нашего стремления обратно на эту дорогу. Если этот путь будет продолжен, он начнется с того места, где остановился последний бегун, зажав в руке невостребованный жезл. Он начнется с Набокова”.