сквозь зубы так, словно очень сильно злился.

— Нужно было бросить Стёпку? — Девушка всё ещё сжимала холодную бледную руку паренька.

— Прости. — Вдруг прошептал тот еле слышно, не понятно к кому из друзей обращаясь. — Это из-за меня…. Я… автобус ждал, родители в город уехали… автобуса не было, и…

— Ты ни при чём. — Оборвала его Мирослава. — А тебе, Саша, спасибо, правда. И предупреждение я твоё помню, но так уж получилось. Ты снова спас меня.

— Ладно, не важно. — Только сейчас девушка заметила, что друг очень сильно встревожен. — Я тебя везде искал, нужно скорее домой идти.

— Что случилось? — Снова прозвенел голос в голове: «к худу» и ей показалось, что она почти предвидела ответ Саши:

— Твою бабушку в больницу повезли.

Девушка ахнула, прикрыв рот ладонью, ей сделалось вдруг холодно, будто посреди лета наступила лютая зима:

— Что с ней? — Прошептала она, стараясь подавить подкатывающие слёзы. В голове стучала лишь одна мысль — пусть с бабушкой всё будет в порядке.

— Не знаю точно, приступ какой-то. Моя бабушка у вас как раз была, вызвала «скорую». Повезли в Кербеевку. Сейчас нужно звонить, узнавать, что там и как.

Они быстрым шагом направились в сторону дома, не замечая, что в стороне Глеб продолжает наблюдать за ними.

Глава 5.

Из Гусарино Мирослава возвращалась последним рейсом.

Как выяснилось, у Глафиры Петровны случился приступ аппендицита. В Кербеевке его тут же диагностировали, но в деревне не оказалось хирурга.

Мирослава удивилась тому, что в поселковой больнице практически не было специалистов кроме терапевта, педиатра, да стоматолога. И, потому, хочешь — не хочешь, а повезли бабушку в Гусарино.

Как сказал сегодня лечащий врач — хорошо, что аппендицит не лопнул, пока пациентку везли в больницу. Успели вовремя удалить, но теперь Глафире Петровне нужен покой и медицинское наблюдение, дней десять-пятнадцать, пока швы не снимут.

Когда Мирослава приехала в больницу, бабушке уже сделали операцию, и она отдыхала, но едва увидев внучку, тут же попыталась взбодриться и даже сесть на больничной койке. Но девушка её остановила, сама села на краешек постели и осторожно обняла бабушку, едва сдерживая слёзы.

— Ты так напугала меня! — Наконец смогла сказать Мирослава без дрожи в голосе. — Когда я пришла домой, а тебя уже увезли… Прости, что меня не было дома в это время…

— Не нужно, Слава, винить себя. — Глафира Петровна улыбнулась и погладила внучку по плечу. — Ты-то чем помогла бы? Тут уж ничего не сделаешь. Обошлось всё — и ладно.

Но Мирослава смогла успокоиться только после долгого разговора с бабушкой. Она рассказала о том, как её нашёл Сашка, который не смог дозвониться к ней на мобильник, потому что сотовую связь в Кикеевке стыдно называть связью.

О том, как она ночевала у бабы Нади, которая ни за что не отпустила её домой, а вместо этого отправила Сашку ночевать на летнюю кухню, а её накормила вкусными пирожками, хотя аппетита вчера совсем не было. О том, как они с ней звонили в больницу и не могли дозвониться, попали на хамоватую сотрудницу, но всё же узнали, в какую из городских больниц отвезли Глафиру Петровну.

Потом они вместе с бабушкой позвонили по скайпу родителям, которых ещё вчера Мирослава кое-как уговорила не бросать отпуск и не лететь сюда первым же рейсом. Сейчас уговоры пришлось повторять — на этот раз нужно было убедить родителей в том, что бабушка уже вне опасности, а Мирослава уже давно в состоянии сама о себе позаботиться и прожить в одиночестве десять дней.

Тем более рядом были такие хорошие соседи, как Быковы.

Баба Надя намеревалась отправить Сашку в город вместе с Мирославой в качестве сопровождения, но девушка отказалась — и без того было неудобно за то, что доставила соседям столько хлопот.

Глафира Петровна в свою очередь удивлялась, как же так её прихватило — никогда у неё и намёка не было на какой-то там аппендицит. В конце разговора, взгляд её вдруг сделался тревожным, и она спросила у внучки:

— Слава, ты тот кулон, который я тебе дарила, всегда носишь?

Девушка удивилась, но, тем не менее, кивнула и выудила из-за ворота рубашки деревянный кругляш в обрамлении каменных бусин. На кругляше был выжжен какой-то символ.

Глафира Петровна легко коснулась пальцами медальона и удовлетворенно кивнула:

— Не снимай даже ночью. Никогда. Хорошо?

— Хорошо. Да я его и так почти всегда ношу, он мне нравится. Баб, а в чём дело? Что этот символ означает? Ты рассказывала мне в детстве, но я совсем не помню.

— Это знак одолень-травы. Он любые хвори и беды одолеет, сглаз и порчу отведёт и злых духов отвадит, не позволит им коснуться тебя. Я его сама делала, для тебя специально, заговорённый он. — Охотно начала рассказывать старушка, но затем речь её сделалась странной, сбивчивой и Мирослава перестала понимать, о чём говорит бабушка: — Ты прости меня, Славушка… Если бы не моя глупость давняя, то не случилось бы ничего. Но я тогда совсем девчонкой же была, не знала, не понимала на что иду и как может судьба обернуться. Только они ничего не прощают и не забывают, не посмотрят на твоё незнание. Ты главное оберег не снимай, а там, глядишь, я помру, и само всё решится. Не снимай до тех пор, пока я жива!

— Ты что!? — Воскликнула девушка, хватая бабушку за руку. — Прекрати чепуху нести! Помрёт она… К чему такие разговоры? Это ты всё от расстройства и страха, но сейчас же все позади. Операцию сделали, врач сказала, что дней десять полежишь, потом швы снимут, и домой поедешь. Я за тобой приеду, вместе поедем.

Глафира Петровна грустно покачала головой:

— Я не о том, Слава. Виновата я перед тобой, хотя сама долгие годы вины той не осознавала. Но рассказать ничего не могу — боюсь повлиять на твою судьбу. Ты сама всё узнаешь и поймешь, когда время придёт. И там уж видно будет. Сама решишь, как поступить. Об одном молюсь — чтобы выбор верный сделала, не обманулась…. А знаешь что? Поезжай домой? Родители, конечно, не вернулись ещё… Но ты хотя бы на эти десять дней поезжай, пока я тут отлёживаюсь?

— Ещё чего. Вдруг тебе что-то привезти нужно будет, или раньше выпишут. Не поеду я никуда. Я вот к тебе лучше снова приеду через пару дней. Хочешь, книжку привезу какую-нибудь? А то скучно будет тебе так десять дней лежать. — Отмахнулась Мирослава, расстроенная разговорами бабушки, потому что не понимала их, и теперь