сама Мехар старалась не беспокоиться. Мать права: какая разница? Все равно она не сможет отвергнуть юношу или сказать: «Нет, спасибо, я возьму другого», — как если бы она выбирала яйца на рынке.

Даже в день свадьбы никто в семье не знал наверняка, за кого ее выдадут. Мехар с головы до ног закутали в тяжелый красный наряд с золотыми украшениями, кисти рук и даже ступни обернули тканью, подвязав золотой тесьмой на щиколотках и запястьях. Она не могла ни видеть, ни слышать, ни шагу ступить, да ей и не нужно было: Монти вынул ее из коляски, понес на руках вверх по ступеням, через наполовину заполненный народом храм и усадил рядом с мужчиной, ожидавшим в дальнем его конце. Лицо жениха скрывала сехра — прикрепленная к тюрбану занавесь из белых бархатцев, переплетенных с какими-то темно-красными цветами. Монти пытался разглядеть, тот ли это человек, что приходил к ним. Может, и сумел, как знать. В любом случае сообщить свое открытие Мехар он бы никак не смог. После того как он отнес ее к жениху, у него за весь день не было возможности поговорить с ней, а когда церемония окончилась, она последовала за женихом в коляску, возница тронул лошадей, и Монти, запретивший себе плакать, больше никогда не видел свою сестру.

В июле 2019 года мой отец перенес операцию: ему целиком заменили левое колено. Через четыре дня его выписали из больницы с плашкой обезболивающих таблеток, антикоагулянтом, буклетом с рекламой десяти комплексов упражнений и парой костылей. Они с мамой нуждались в ежедневной помощи на всех фронтах, так что моя жена с тремя детьми переехали на лето к ее родителям, а я вернулся в свою старую спальню, в дом с магазинчиком, где вырос. Кое-какие задачи напомнили мне детство: мама просит спуститься вниз, чтобы забрать доставку, или взять фургон и заехать в мелкий опт, или выползти за газетами, потому что у разносчика похмелье после вчерашнего. С папой же все было в новинку. Я держал его за руку, пока он совершал обход обеденного стола. Носил его вверх и вниз по лестнице. Снимал с него компрессионные гольфы и мазал сильно опухшую, одеревеневшую, негнущуюся ногу. Помогал одеваться. А еще показывал помещение людям, потому что операция наконец заставила папу объявить о продаже владений, от чего он отказывался тридцать один год, да и теперь был несговорчив. И вот я водил потенциальных покупателей, стараясь пройти побыстрее мимо дивана, с которого лежащий папа, вместо того чтобы ответить на бодрое «здравствуйте», по-снайперски целился им в спину костылем. Он уже собрался невыносимо скучать по старому дому, и некая сладостная меланхолия наполнила эти солнечные дни, когда по нашим комнатам бродили незнакомые люди.

Через неделю мы все трое, кажется, нашли свой ритм, свою рутину. Я снова привык к типичным звукам шести утра — явлению человека, разносившего молоко и хлеб, — и под эти звуки запихивал в рот хрусткий тост и шел договориться о доставке на завтра. Двадцать лет спустя я снова подсчитывал выручку, учитывая билеты Национальной лотереи и моментальных, наличные через «Пэйпойнт» и помня, что в кассе нужно оставлять размен. Я перестроил свое привычное меню после маминого напоминания (как это я забыл?), что папа ест райту[13] только за ужином, а не в обед. Свободного времени у меня было немного: стряпня и экскурсии по дому, сбегать папе за кодеином и скормить антикоагулянт, проследить, как папа делает упражнения, и помочь маме в магазине, — но в перерывах я все же пытался читать. Я привез с собой стопку книг: «Маленькие добродетели», «У подножия вулкана», биографию Леоноры Каррингтон, «В ожидании ухода» Леса Маррея. Только позднее я сообразил, что все эти книги написаны или об уходе, или теми, кто уже остался в прошлом. Не то чтобы я хоть одну прочитал: все время что-то отвлекало, голова была постоянно чем-то забита. Как я мог постигать чужие миры, когда в первый раз — и последний — за двадцать лет поселился там, откуда начался мой собственный мир. Вместе этого я допоздна просиживал вечера за обеденным столом: перед глазами — семейные фотографии, за спиной — увеличенные фото сикхских гуру.

Чаще всего я смотрел на один маленький снимок в рамке из темного дерева. Это была моя прабабушка, старушка с белоснежной сединой, которая специально приехала в Англию, чтобы подержать на руках новорожденного правнука — меня. Не привыкшая смотреть в объектив, она опустила глаза и улыбается, чунни немного сползает с головы. Я издаю вопль. Снимок спокойно висел себе на стене, а я сел за стол, открыл ноутбук и начал писать. Стало ясно, почему мне не читалось: я расчищал горизонт, чтобы лучше видеть то, что стояло передо мной, — прошлое. Причем разное прошлое, включая то, где я летом отдыхаю на ферме в Индии и мне восемнадцать.

— Надо было позвонить со станции, — сказал дядя, похлопав по моему тяжеленному чемодану, который он донес до среднего этажа своего высокого дома в деревне Кала-Сангхьян. — Я бы тебя встретил.

— Надо было позвонить из Англии, — возразила тетя. — Свалился нам на голову. Никакого уважения. Ни малейшего.

— О, мы знали, что ты приедешь.

— Но не в какой день, ни черта мы не знали.

— Верно, — уступил дядя, морщась и неловко улыбаясь. — Но раз уж он приехал, так чего.

Тетя Куку скептически оглядела меня. Она склонила широкое, тяжелое лицо так, будто немного обкурилась, но глаза смотрели зорко. Явно сравнивала здорового, щекастого мальчика, приезжавшего четырьмя годами раньше, с парнем, который стоял перед ней теперь: слишком тощий, слишком узкий, долговязый. Я съежился под ее взглядом и старался перевести свой куда-нибудь в сторону, чтобы не поддаваться, а потом вспомнил о добыче из дьюти-фри — достал из рюкзака «Гленфиддих» и вручил дяде. Он повертел бутылку в руке, полюбовался и поставил на стол перед нами.

— Ты пьешь? — спросила Куку.

— Иногда, — ответил я.

— Совсем мужчина, да? — одобрительно сказал Джай. Низенький, с большим виннипуховым животом, мягкое полное лицо все в бледных морщинках. Двухсантиметровый ежик на голове, в отличие от жёниных волос, совсем не тронут сединой. Вполне дружелюбный человек, но ей не пара, так все говорили. Ходили слухи, что она дала ему оплеуху в первый же месяц замужества за то, что он повысил на нее голос. С тех пор молчит, посмеивались сплетники.

— Последние каникулы перед университетом? Я прав?

— Спасибо, что разрешили пожить у вас.

— Ерунда, — сказал Джай. — Только станет еще жарче,