Как сильно я должна верить в то, что всё станет прежним?.. Станет ли?..

Как сильно нужно желать, чтобы отец, в котором я души не чаяла, вернулся, прижал к груди и ласково назвал меня своим котёнком. Как сильно нужно молиться, чтобы мама перестала лить слёзы по ночам, просыпаться с кругами под воспалёнными глазами и пачками пить успокоительное?.. Как сильно я должна сдерживать себя, чтобы не срываться на других просто потому, что мне всё осточертело! Как перестать превращаться в бездушную стерву, если у меня… если в этом мире у меня никого не осталось! Нет никого рядом!

Это… всё это – не мой мир. Моего мира не стало. Он рухнул.

Люди могут думать обо мне всё, что угодно, считать сукой, тупой американской девкой, разбалованной папочкиной дочкой… мне всё равно. Люди завистливы, даже если никогда не признаются в этом вслух – так все мы устроены. И у меня нет сил и желания доказывать кому-то свою позицию, оправдывать себя, или же пытаться подстроиться под них… Им не понять, что Маугли, выросшему в джунглях, чужд цивилизованный мир. Ребёнку, родившемуся с золотой ложкой во рту и в одну минуту ставшему нищим, не просто сложно оказаться в новом, чужом для него мире – ему страшно. Ему очень… очень страшно.

Но кого это волнует?

Их не волную я.

А меня не волнуют они. И не имеет значения: гордость это, или простая дурость. И не имеет значения: кто из нас Маугли, а кто ребёнок с золотой ложкой.

Одно я знаю точно – предают все.

Проще быть одному.

***

Два часа спустя

– Эээээй, тыыыыы… – воплю протяжно, с трудом шевеля заплетающимся и странно онемевшим языком.

А почему мой язык вообще онемел, а?!

– Слышшшшь?! К тебе обращаюссссь! Выскочаааа-аауууу! – с демонстративным возмущением захлопываю за собой дверь «Клевера», круто разворачиваюсь на каблуках и по странным причинам едва не теряю равновесие. – Чёэт… увасполы…такиескользике-е-е-е-а-а?..

В глазах плывёт, но я не пьяная! Не-е-е-т! Я просто… просто слегка навеселе! Вот… нет, не пьяная я. Точно говорю!

– Тыыыы! – нахожу взглядом зелёную рубашку в клетку у барной стойки и резко указываю пальцем на её владельца – ну, для пущего эффекта вроде как. – А ну-ка верни мой телефоооооон!

– Я же сказал: вернётся, – слышу фырканье в ответ и целенаправленно двигаюсь к стойке.

– Мить, она пьяная, не горячись.

– Не лезь, Алин.

– Это кто здесь пьяный, ааааа?!..

Физиономия выскочки плавает из стороны в сторону и троится. Трижды с силой моргаю, но она всё равно почему-то плавает! И троится! Что за фигня?

– Теле… фон! – требую, протягивая раскрытую ладонь. – Живоооо!

– Ты сама его здесь забыла, – плавающая физиономия оказывается над моим личиком, и укачивать начинает ещё сильнее. – А теперь заявляешься сюда пьяная в стельку, орёшь как ненормальная и пугаешь посетителей? – шипит недовольно.

Вот же зануда какая! Шипит! Да на меня!

– Сколько тебе? Семнадцать? – плавающие из стороны в сторону глаза придирчиво сужаются. – Не рано так напиваться?

– Мнепчтивосемндацать…

– Что?

Взмахиваю руками, так что – ХА! – этому татуированному упырю приходится выгнуть спину, чтобы по морде не получить. Хаха!

– Чё эт он режим «мамаши», что ли включил? – Звонко и, конечно же, не по-идиотски смеюсь. Я ведь не идиотка! – Упс! Прости, я сказала это вслух?

– Митя, уведи её отсюда.

– Эт кто ща сказал? – перевожу расплывчатый взгляд на белое пятно, маячащее за спиной выскочки. – О! Камерон… приветик.

– Пойдём со мной, Кристина. Я помогу тебе умыться.

– Убери руки от меня, Камерон! Я не твоя фанатка! Тааак… телефон мой гдеее?

Всё… доплавались… вообще ничего не вижу. Всё какое-то мутное, тёмное, размытое… Где я, а? Что происходит?

– Дай телефон, Алин, я позвоню её родителям!

– Дерзай. Спросишь заодно, где моего папуличку носит! – удаётся вскрикнуть, и в глазах ещё темнее становится.

– Здесь есть номер твоей мамы. Я звоню ей, либо звоню в полицию.

– В полицию, однозначно. Ик! Пр-р-ридурок.

– Митя?

– Алин, я сказал: разберусь! Работай.

– Митя?!

– Да что?!

– ЛОВИ ЕЁ, МИТЯ!

Бах.

«А кто выключил свет?»

– Мммммм… – мычу страдальчески, набрасываю на голову одеяло, так что только пятки остаются торчать, и мычу снова: – Ммммммммм…

Как же плохо-то… Мммммм… Голова болииииит… Во рту сухо, как в пустыне Сахара, и будто песок по глотке скребёт, когда сглотнуть пытаюсь.

– С добрым утром! – намеренно громко объявляет моя великодушная мать и видимо прикладывает все усилия для того, чтобы отдёрнуть шторы максимально шумно.

– Блииин… ТИШЕ, А?!.. – и от собственного крика теперь умереть хочется.

– Божееее… дай мне просто умереть…

– А нечего было пить столько! – Слышу недовольное цоканье, и голос мамы звучит ближе. Слишком… слишком близко!

– Уйди из моего личного пространстваааа… – хриплю демоническим басом.

– У тебя пять минут на то, чтобы принять душ, позавтракать и отправиться в школу. Понятно, Крис?

– Никакого завтрака, – вновь сглотнуть пытаюсь, прогоняя подкатывающую к горлу тошноту.

– Кристина! – строго начинает мама и тут же никнет… – Блин! Ну кто просил тебя так напиваться, а? Сколько раз говорила: знай меру! Если бы отец увидел тебя в таком состоянии…

– Но папочка пропустил всё веселье. Упс! – Фыркаю и кутаюсь в одеяло ещё плотнее, мечтая превратиться в звуконепроницаемый кокон.

– Ну, Крииис… Ну вот зачем, а? Мне и так тяжело, а тут ещё и ты…

«А тут ещё и я…»

Какая досада.

У мамы отменно получается ныть. И мама не умеет ругаться. Не умеет читать нотации, не умеет долго злиться, да и вообще родительские обязанности и моя мать – как Дженис Дикинсон до пластических операций и после. Чёрт, да даже этим глупым переездом по большей части заведовала я! Потому что я из нас двоих ответственная, а мама… ну, в общем, моя мама из тех мам, которые с лёгкостью могут сойти за подругу или старшую сестру, и при этом им это дико нравится! Несколько раз она даже настаивала на том, чтобы я обращалась к ней исключительно по имени, то есть просто – Настя.

Настя.

Ага.

Учитывая наши отношения, я бы с лёгкостью могла согласиться, но… должна же у меня быть мать! Хотя бы формально.