социализацию, я неизбежно начинаю испытывать отвращение к некоторым своим инстинктивным порывам, подобным привычке Нормана нюхать перхоть под ногтями. В этом и заключается смысл социализации.

Социальный индивид в значительной степени (если не полностью) представляет собой продукт интенциональных действий других людей. Но как только мы приобретаем способность размышлять о себе и некоторую долю независимости, мы начинаем формировать себя сами. Зрелое «я», продукт наших собственных поступков и выражение личных ценностей, больше заслуживает нашей любви, чем его предшественники. Но и оно может не завоевать ее. Отчасти это связано с тем, что именно зрелая личность унаследовала от социальной: в расистском, гомофобном, капиталистическом обществе бедному чернокожему гомосексуалу будет тяжело любить даже свое зрелое «я», к формированию которого он приложил руку и которое хочет иметь (и хочет хотеть иметь). Однако даже когда социальное «я» объединяется со зрелым без негативных чувств, любовь к нему все равно бывает ослаблена или вовсе отсутствует.

Примером может послужить мистер Филдинг из «Путешествия в Индию» Форстера. В нижеследующей сцене он только что отказался от членства в Англо-Индийском Чандрапурском клубе и прощается с ним, выйдя на веранду:

Свет дня угасал, и Филдингу казалось, что Марабарские холмы грациозно, как величественная королева, приближаются к нему, передавая свои чары небу. Исчезая из вида, холмы были везде, на землю снизошла прохладная благодать ночи, вспыхнули звезды, и вся вселенная стала холмами. Чудесный, неповторимый момент – но он пронесся мимо англичанина, отвернувшись, на стремительных крыльях. Сам Филдинг не чувствовал ничего; было такое впечатление, что кто-то сказал ему об этом чуде, а он поверил на слово. Им вдруг овладели сомнения и недовольство – состоялся ли он как человек вообще. За сорок лет он научился управлять своей жизнью, он строил ее на лучших европейских образцах, развивал свою личность, подавлял страсти – и при этом он смог уберечься от педантизма и земной суетности. Это было замечательное достижение, но момент удовлетворения прошел, и ему показалось, что все это время он должен был работать не здесь и заниматься чем-то совсем другим – но он не мог понять чем, никогда этого не узнает и не сможет понять, и эта тягостная мысль наполняла его неизбывной печалью [66].

Восхитительное мгновение заката переживается им будто сквозь мутное стекло, процеживается через структуру личности, над созданием которой трудился Филдинг. Но даже этого достаточно, чтобы заставить его усомниться в том, кем он стал. Перед ним мелькнуло неизвестное, неизведанное «я», которое он любил бы сильнее.

Форстер показывает, что Филдинг выстроил свое зрелое «я» чересчур зависимым от тревог, связанных с управлением жизнью, чересчур изолированным от того жизненного опыта, который вызывает кратковременное недовольство собой. Луи, рассказчик в романе Франсуа Мориака «Клубок змей», столкнулся с гораздо большим недовольством – граничащим с ненавистью к себе, – следуя иным, более травматичным путем. Когда он разговаривает в постели со своей молодой невестой, та рассказывает ему о своей прошлой любви. Другой мужчина, возможно, выслушал бы это спокойно. Однако Луи одолевают сомнения относительно того, достоин ли он любви, проистекающие из его ранней социализации. Он уверен, что супруга «наслаждается сладостными воспоминаниями», хотя она просто раскрывает перед ним душу [67]. Он решает, что она вышла за него только потому, что не могла найти себе мужа своего социального класса. Пытаясь справиться с болью, он в исступлении прижимает к груди руки, «словно хотел задушить в себе свою молодую любовь» [68]. Негативные чувства, ведущие к этому удушению, и есть тот клубок змей, окутывающий его, но не составляющий подлинную сущность: «Всю жизнь я был пленником страстей, которые в действительности не владели мной» [69]. Только после смерти жены и при приближении собственной он понял, что с ним произошло: «Теперь во мне всё, даже голос, даже движения, даже смех – принадлежит тому чудовищному уроду, которого я противопоставил миру, уроду, которому я дал свое имя» [70].

Луи и Филдинг едва ли являются крайними случаями. Как пишет критик Уильям Иэн Миллер, «находясь в поисках своего глубинного „я“, мы понимаем, что близки к цели, когда приходящее к нам осознание этого „я“ вызывает неприятные чувства стыда, неуверенности в себе и сомнения» [71]. Часто в основе нашей личности (несмотря на все потуги по самопреображению) лежит именно то, что мы меньше всего выносим в себе.

Думая о любви к другому человеку, мы, как и Айрис Мёрдок, стремимся идентифицировать его, увидеть таким, каков он на самом деле. Но если любви к другим людям может препятствовать то, как мало мы знаем них, то любви к себе, наоборот, наши слишком обширные познания. Другие видят некоторые наши поступки – мы видим их все, а также намерения, мысли, чувства, фантазии. Отсюда и саморазоблачительный характер отвращения и ненависти к себе. Эта реакция на глубинное «я» слишком резкая, чтобы не быть подлинной.

Но сколь бы ни красноречивы были отвращение и ненависть к себе, они таковы не более, чем многие другие эмоции, характерные для состояния самотрансценденции [72], поглощенности чем-то или кем-то помимо себя. Объект, в котором мы можем раствориться, показывает не только то, кто мы, но также и то, кем мы не хотим быть. Как пишет Фрейд, «вовне Я сохраняет ясные и четкие пограничные линии. Только в одном <…> состоянии дело обстоит иначе. В вершине влюбленности границы между Я и объектом угрожают исчезнуть. Вопреки всякому здравому смыслу влюбленный утверждает, что Я и Ты – одно целое, и готов вести себя так, как если бы это соответствовало действительности» [73]. По аналогии с любовью к кому-то другому любовь к себе может быть не столько вопросом видения или знания, сколько становления единым целым с собой, размытия внутренних границ.

На примере любви между людьми яснее видно, к чему приводит такое исчезновение границ. «Быть фэм для меня означает питать нежные чувства к бучам [74], испытывать глубокую эротическую привязанность к тем качествам, которые делают их изгоями. Фэм уважают то, что считалось постыдным», – говорит Микел Джонстон [75]. Поначалу возлюбленная Джонстон стыдилась своих сексуальных качеств и желаний. Но она меняет свое отношение, увидев, что Джонстон лелеет их, ценит и испытывает к ним эротическую привязанность. Если она хочет любви Джонстон, ей самой следует ценить, совершенствовать и культивировать эти качества. Благодаря этому граница, которую стыд проложил между ней самой и ними, подвергается воздействию психологической силы, способной размыть ее.

Иногда мы говорим, что