Тут Мартин с Тобиасом в качестве свидетеля отправились сообщить о приключившейся смерти и уговориться со священником. Нам, остальным, хватало дела. Брендан продолжал доставлять нам хлопоты. Отнести его в церковь в моем духовном одеянии было нельзя, а нагим и тем более. На него пришлось надеть его собственную одежду — и вновь этим занялась Маргарет и была с ним так же бережна, как прежде. Сутану повесили на балке проветриваться — теперь она поступила в наш общий гардероб. А я надел тунику и куртку-безрукавку Рода Человеческого и шерстяной колпак, заимствованный у Стивена. Колпак был мне великоват и все время съезжал на глаза.

Только-только мы с этим управились, как тот же конюх принес солому и рогожи нам на постели. Еще и половины дня не миновало, но свет уже начинал меркнуть. Мы со Стивеном стояли у двери сарая. Я по натуре любознателен и легко завязываю разговор. И я спросил конюха про оруженосца и его господина.

— Они тут ночуют, — сказал он, такой молоденький, круглолицый, простодушно важничающий, потому что знал то, чего мы не знали. — Они нынче приехали из Дарлингтона, а это добрый путь, — сказал он. — Он рыцарь, и у него лен в долине Тиз, как я слышал. Они либо бедные, либо скупые, оруженосец дал мне всего пенни.

— Пенни неплохая плата за то, чтобы подержать одра за уздечку, — сказал язвительный Стивен. — Я вот иногда часами ее держу без всякой платы.

Однако конюх был не из сообразительных и все понимал напрямую.

— Так лошадь-то была не одна, — сказал он, начиная сердиться. — Еще надо было завести в стойло боевого коня, а такому зверюге ничего не стоит попятиться и раздавить тебя, как муху, если не держать ухо востро.

— Истинно, пенни самая малость, — сказал я. — Но, может, лен небольшой. А зачем они сюда приехали?

— Да чтоб участвовать в турнире. Шесть дней будет он продолжаться, до дня святого Стефана[5]. Наш лорд разослал весть многим рыцарям. А этот — из тех, что ездят с турнира на турнир и живут на призовые деньги. Ну, да тут ему приза не получить, раз сэр Уильям будет участвовать, а он ведь сын нашего лорда, цвет рыцарства, и его еще ни разу никто из седла не вышиб.

— А кто ваш лорд?

— Так ведь, — сказал он, и на его простодушном лице отразилось удивление перед нашим невежеством, — это же лорд Ричард де Гиз, и он держит этот город и всю землю на восток до моря. Он повсюду славится раздачей милостыни сирым, а еще тем, как карает преступников, и благочестивой жизнью. Таких, как вы, он в своем замке не потерпит.

Значит, вот чей замок мы видели утром с дороги. И я вновь словно увидел перед собой скученные дома под пологом дыма, зубцы парапетов и выше за ними длинные флаги, поднимающиеся к свету, и отблеск металла между зубцами.

Он было отвернулся, и тут я сказал по причине всего лишь праздного любопытства, ибо это не шло у меня из ума после разговора с хозяином:

— И ведь ко всему к этому вы еще судью ожидаете, так что хлопот не оберетесь.

Свет теперь меркнул с каждым мгновением. В скобы на стенах, выходивших во двор, втыкались зажженные факелы, а в комнатах замерцали огоньки. Пламя факелов отбрасывало неровный свет на темный камень стен, отражалось от мокрых булыжников. Позади себя я слышал дыхание коров.

— Что такое могло привести судью из большого города в малый городок перед самым Рождеством?

Лицо конюха скрывала тень, но когда он повернулся, по нему скользнул свет, и я увидел, что его выражение изменилось, стало скрытным.

— Уж не знаю, — сказал он. — Суд-то закончился. Ну, я пойду. Меня сверху позвали.

— Лучше сверху, чем снизу.

Это, захлебнувшись смехом, сказал Соломинка, который вышел из сарая позади нас. Внутри они зажгли факел, и его растрепанные волосы дыбились светлым нимбом.

— Какой суд? — сказал я. — Или тут было совершено преступление?

Конюх заколебался, но возможность похвастать своей осведомленностью взяла верх над осторожностью.

— Господи помилуй, еще как было! Томаса Уэллса убили. Нашли его позавчера на дороге за городом. Шериф признал виновной дочку Роджера Тру, и ее повесят.

Имена он называл так, будто все должны были их знать.

— Значит, он ее бросил, — сказала Маргарет, словно причина могла быть только одна. Она тоже вышла к нам из двери. — Значит, наигрался с ней.

— Но если ее уже признали виновной, — сказал я конюху, — зачем же судье приезжать сюда со всей своей свитой?

Он ничего не ответил, только покачал головой и быстро ушел от нас под арку и скрылся в двери гостиницы.

— Правосудие в этом городе вершится быстро, — сказал Соломинка. — Всего два дня, как его нашли на дороге, а женщину уже судили и приговорили.

Больше ничего тогда об этом деле сказано не было, и я решил, что убийство это никак нас не коснется, но я ошибся. Тут вернулись Мартин с Тобиасом. То, что им предстояло нам сказать, подействовало на них по-разному. Тобиас казался рассеянным и думал словно бы только о своем псе, а Мартин совсем побелел от гнева. Священник, жирный лентяй, еле ворочающий толстым языком — обычная презрительная насмешка над тем, кто в движениях неуклюж, а в речах не боек, — этот священник запросил четыре шиллинга за погребение Брендана. Они искали его в церкви, и человек, нарезавший омелу к Рождеству, показал им его дом. Дверь открыла молодая женщина.

— Его сожительница, — сказал Тобиас.

— Быть шлюхой попа! — сказала Маргарет, встряхнув головой. — Думается, она не была одета, как домоправительница.

Сумма оказалась куда больше, чем кто-либо из нас ожидал. Он запросил шиллинг за место на кладбище, два пенса могильщику и два шиллинга десять пенсов себе.

— Двухнедельная плата поденщику, — Соломинка провел рваным рукавом по поблескивающей щетине на лице, — за то, чтобы побормотать над ямой и прахом, которым ее заполнят.

— Это опустошило общий кошелек, — сказал Мартин. — У нас осталось восемнадцать пенсов и полпенни.

— Так, значит, вы согласились? — сказал Стивен. Он был из тех, кто всегда готов спорить и осуждать, и теперь гнев Мартина обратился на него.

— Ты опять недоволен? — сказал он.

Мартина в ярости следовало остерегаться. Он не давал ей выхода в жестах или криках, что было странно, так как он умел жестами выразить любое притворное чувство, а к тому же чувства комедиантов становятся подлинными через притворство. А вот подлинный гнев был будто страдание, которое надлежало сдерживать. И выразить его он мог только через эту боль сдержанности. А за болью всего на волосок таилась кулачная расправа.

— Мы все согласились, еще прежде, чем приехали сюда, — сказал Прыгун. — Разве ты не помнишь, Стивен?

— И мы не назначали предела цене, — сказал я, впервые присоединяясь к спору, чувствуя, что теперь имею на это право. — Как верно то, что ignorantia juris поп excusat[6], так же можно сказать о цене, pretium, и это принцип, важный, как…