Отец прогуливался с ней по бесчисленным комнатам огромного дома, объяснял ей, как и откуда явилась эта коллекция старинных дорогих предметов, наполнявших его. Два поколения любителей собирали эти редкости – дед и отец Дюкателя, потом он сам занимался тем же между командировками, а когда вышел в отставку, то еще более обогатил свой маленький музей. Все экзотические редкости: азиатские ковры, лакированные китайские предметы, японский фарфор, – все это он сам вывез из разных мест.

– И все это рассеется по свету, исчезнет, когда меня не станет, – говорил он с грустной улыбкой. – Собирать коллекции – одно из самых больших безумий: умрешь – и все, собранное с таким трудом, идет прахом… Во всяком случае, все это стоит больших денег, и, когда продастся, ты будешь богата, моя маленькая Шоншетта, очень богата.

Но Шоншетта бросалась на шею отца с возгласом:

– Я не хочу быть богатой! Оставайтесь всегда со мной, папа, и пусть в нашем доме ничего не трогают!

Теперь девочка любила отца, которого так долго боялась.

– Отчего он стал теперь такой добрый? – спрашивала она у Дины, и та отвечала:

– О, я, знаете ли, поговорила с ним. Я сказала ему одну вещь, которую давно знала, да все не смела сказать ему.

Больше она ничего не сказала Шоншетте, но девочка, привыкшая к молчаливой внутренней жизни, привыкшая никому не поверять свои мысли, нисколько не удивилась этому. Притом она чувствовала себя счастливой – жить этой новой жизнью, которая продолжалась уже целых восемь месяцев: всю весну и все лето. Но с приближением сентября – времени, которого и Шоншетта, и Дина всегда ждали со страхом, так как оно совпадало с каким-то тяжелым воспоминанием Дюкателя, очевидно страшно мучившим его, – девочка начала замечать в отношениях к ней отца какую-то перемену. Он стал молчалив, их разговоры за завтраком и обедом все чаще и чаще прерывались; Шоншетта больше не решалась оглашать звонким смехом комнату отца, и та снова приняла суровый вид. Дюкатель продолжал относиться к дочери с той же добротой, но был, казалось, поглощен приближением чего-то таинственного и волновавшего его.

В одно утро Дина пришла сказать Шоншетте, лежавшей еще в постели, что отец не совсем хорошо чувствует себя и не может принять ее в своей комнате. Подавая ему завтрак, мулатка видела, что он сидит над своими бумагами, такой же сгорбленный, унылый, угнетенный, каким она находила его до болезни Шоншетты.

Девочка была в отчаянии, что не могла ухаживать за ним, как он ухаживал за ней во время ее болезни, но он упорно отказывался видеть ее, хотя и присылал ей через Дину книги, картинки или уродливые статуэтки китайцев с качающимися головами. После целой недели тревог и ожидания, Шоншетта внезапно решилась войти к отцу. Со свечой в руках она прошла по длинным коридорам и постучала в дверь его спальни, никто не отвечал. Сердце девочки билось так сильно, точно готово было выскочить из груди; ей почему-то казалось, что отец не один в комнате, и действительно она услышала голос, которого не признала за голос отца, до такой степени он изменился.

– Нет! – воскликнул он, – нет… Кончено! Не хочу… Ступай! Ступай!.. Уходи! – Потом послышался шепот… крик; потом тот же голос, заглушаемый волнением, продолжал: – О, как мне страшно… страшно!

Шоншетта почти против воли нажала ручку двери, и вошла.

Свеча, которую она держала в руке, слабо озарила громадную комнату. Дюкатель стоял посредине; он был один. Увидев Шоншетту, он медленно направился к ней, но, подойдя совсем близко, остановился и провел рукой по лицу.

– Это – ты, девочка? – прошептал он, – зачем… ты пришла? Ты стояла там за дверью? – продолжал он, так как она не отвечала, – я в этом уверен… Ты слышала?

– Да, – серьезно промолвила Шоншетта и в эту минуту почувствовала, словно тень их общей тайны скользнула между нею и отцом. Он молча обнял ее.

– Не беспокойся, дитя! Это я читал старую поэму – вон из той книги… видишь?.. Когда я один, я иногда читаю… громко.

– Но у вас даже нет огня!

– Свеча погасла, когда ты быстро открыла дверь. Ну, поди, ляг… Иди скорее!

На следующее утро старик прислал за дочерью.

– Моя маленькая Шоншетта, – сказал он, – я много думал об очень важном предмете: ты уже большая, тебе скоро минет одиннадцать лет. Я решил, что тебе пора поступать в пансион… Не огорчайся: в Верноне тебе будет очень хорошо; у тебя будут подруги и учительницы, которые будут очень добры к тебе. Дина будет навещать тебя… я также. Перестань плакать, это – вопрос решенный. Сегодня ты поедешь с Диной купить все, что тебе необходимо, а в понедельник уедешь.

Не прибавив больше ни слова, он тихонько вытолкнул девочку за дверь и повернул ключ в замке. Шоншетта спустилась с лестницы с тоской в сердце, а старик, оставшись один, дал волю слезам.

Дневник Шоншетты

16-го мая

Я только что дочитала дневник Эжени де Герен, который дала мне мадам де Шастеллю, одна из наших наставниц. Чтение этой книги надолго сделало меня счастливой. Я думаю, это – очень хороший обычай – заносить день за днем события жизни в маленькую верную тетрадочку, которая может все их напомнить вам по вашему желанию. Некоторые из моих подруг ведут дневники. Я видела их; мне показалось, что они полны слишком ничтожными заметками. Мне кажется, я сумела бы выбрать для записи то, что заслуживает быть записанным… Попробую.

Что это? Уже самое начало смущает меня? Я хотела бы, чтобы эта тетрадь отразила всю мою жизнь, а не знаю, с какого же момента начать… Мне, в самом деле, кажется, что я всего лишь шесть лет, как начала жить… шесть лет, проведенных в Верноне. Хотя я приехала сюда с горькими слезами, – время научило меня любить это место, тесно связать с ним мою жизнь, подобно тому, как плющ тесно сживается со стеной, по которой вьется. Милый, милый дом! Как я люблю тебя! Ты принял меня маленькой девочкой, теперь я почти взрослая: мне шестнадцать лет. Из окна, у которого я пишу, я вижу монастырский двор, стену здания, часы на колокольной башенке и зелень большого, прекрасного сада со статуями, белеющими между деревьями. В общем, это – очень маленький мирок, и все-таки – какой большой! И какой разнообразный!

17-го мая

Ночью я пришла к некоторым заключениям: есть вещи, которые я не буду записывать в свой дневник, да и не могла бы… Милосердный Господь дал мне счастье мало-помалу забыть те воспоминания прошлого, которые преследовали меня, когда я была ребенком, и я дала обет никогда больше не думать о них. Из всего прошлого, ставшего каким-то старым-старым сном, я сохранила только одно имя, которое поминаю в своих молитвах наедине с самой собою, когда молюсь по вечерам.

Итак, я начала жить в тот день, когда меня привезли в Вернон. Ах, сколько слез пролила я, расставаясь с Диной! И какая это была ужасная бессонная ночь, первая ночь, проведенная в спальной зале! Одна из старших пришла раздеть меня; я очень удивилась, потому что умела раздеться сама. Все заснули, а я не могла сомкнуть глаза, потому что кругом меня не было тишины, к которой я привыкла в своей комнате: я слышала дыхание спящих, треск кроватей… Вдруг две или три воспитанницы громко заговорили во сне, – я страшно испугалась. Какое непонятное чувство – страх: я думаю, многие из моих подруг пришли бы в ужас от одной ночи, проведенной в нашем большом доме.