– Это – волосы владельца Ред-Кэстла? – приставала Шоншетта.

– О, нет! – со стыдливым ужасом возразила учительница, – от этого лорда я никогда и ничего не приняла бы: я не любила его!

– Так вы любили господина с этими вот волосами?

– Любила ли я его?! – с трогательной нежностью, прошептала Лебхафт. – Ах, и вы еще спрашиваете! У вас, француженок, не такие сердца, как у нас. Вы любите человека неделю, полгода… никогда не выдерживаете года, это всем известно. А мы, раз отдав наше сердце, уже не берем его назад. Раз полюбили – и кончено!

– «Он» был красив? – спросила девочка.

– Взгляните! – с гордой улыбкой ответила Лебхафт и, торжественно вынув из старенького бумажника пожелтевшую фотокарточку, протянула, ее Шоншетте.

Это был портрет померанского воина с детским, простоватым, открытым лицом; Шоншетта невольно подумала о миниатюрном изображении красавца-гвардейца, и у нее не хватило мужества сказать мадемуазель Лебхафт, что ее друг хорош собой.

– Он женат, – тихо, словно говоря с самой собой, прошептала старая дева, – женат, и у него есть дети… но я… я не забыла его! – и, прежде чем спрятать свою реликвию обратно в бумажник, она благоговейно поднесла ее к губам.

Шоншетта не находила это смешным, даже почти завидовала своей учительнице, несмотря на ее костлявую фигуру, выцветшие волосы и нищенский костюм: эта бедная девушка по крайней мере любила кого-то, и прошлая любовь скрашивала ее воспоминания. Любить… быть любимой… В этот день, полный; треволнений, девочка уже во второй раз слышала эти заветные слова и, вспоминая, с какой горечью ее мать сказала: «Не люби, не люби никогда!» – подумала:

«Мама, наверное, также испытала то странное чувство, о котором говорит фрейлейн».

И она позавидовала обеим.

«А я все-таки буду любить, как мама и как фрейлейн!» – решила она в своей детской головке.

Старая дева очнулась от задумчивости и стала собирать свои тетради. Шоншетта поцеловала ее молча, но с большим чувством, чем обыкновенно.

После урока она, тщательно закутанная Диной, выбегала в сад, представлявший клочок земли в тридцать квадратных метров. Зима уже набросила, на него меланхолический покров. В сентябре Шоншетта сама посадила в землю семена вьюнка и теперь каждый день ходила смотреть, не выглянули ли первые зеленые побеги; но сегодня она едва взглянула на грядки, одеревеневшие от мороза, и совсем иными, чем прежде, глазами смотрела на тесную ограду, в которой была заключена – и, Боже мой! На сколько еще лет? – вследствие случайности своего рождения!

От улицы садик отделяла высокая стена, в которой не было ни одной калитки. Но что же за этой стеной? За однообразными улицами предместья? Конечно, там начинался иной мир, в который сегодня утром она заглянула, и который заставил ее пережить уже столько волнений. Мир, в котором столько пережила и так много любила мадемуазель Лебхафт; мир, отмеченный на картах иными красками, чем Франция. Какое же место займет в нем она сама, маленькая Шоншетта? Какие события могли бы помочь ей выйти из своего одиночества и вступить в настоящую жизнь? И если случай бросит ее в водоворот жизни, кто поддержит ее? Дина, любящая и верная как собака, знала жизнь, не лучше самой Шоншетты, а Дюкатель… Дюкателя Шоншетта не могла представить себе иначе, как прикованным к его кабинету. Значит, необходимо, чтобы кто-нибудь из того, иного мира пришел за нею… кто-нибудь, кто любил бы ее… Но кто?

Что может быть загадочнее хрупких созданий, из которых со временем выходят женщины? Мы проходим мимо них, большей частью не замечая, какие мысли тревожат эти головки, украшенные кудрями, что заставляет биться их сердца под корсажами свободных платьиц. Однако у всех у них есть свои серьезные, важные думы и свои тайны (это не подлежит сомнению), и жажда ласки, в которой они никому не признаются, и мечты, мечты без конца, – целый мир видений, колеблющихся на границе фантастического и реального.

С той минуты, как Шоншетта узнала свою умирающую мать, с той минуты, как в ее руки попал предмет, принадлежавший покойной, она уже не могла думать ни о чем другом. Это совершенно наполнило пустоту ее существования и даже сделало ее вполне равнодушной к выходкам отца. Теперь она любила уединяться в полутемных комнатах громадного дома, часами разглядывать портрет друга, когда-то внезапно исчезнувшего из ее детской жизни, но твердо верила, что в один прекрасный день он явится опять.

По привычке, общей всем детям, Шоншетта даже разговаривала с миниатюрным портретом, и ее пылкая фантазия уже рисовала ей чудесные приключения, в которых «он» явится действующим лицом. Закрыв глаза, лежа в постели, она видела, как «он» подъезжает к дому; на дворе бушует непогода, льет дождь; «он» приехал верхом, ведя за собой запасную оседланную лошадь. «Он» заворачивает Шоншетту в одеяла, сажает ее на седло, и они мчатся… Как стучат лошадиные копыта по мостовой! Мимо них мелькает Париж, тот Париж, который она видела, когда Дина возила ее на Монмартр… Потом город сменялся деревней, перед ними расстилались бесконечные равнины, по равнинам лентами вились дороги, убегая в лесные заросли… Вдруг перед ними на скалистой вершине появляется замок Ред-Кэстл, с высокими, остроконечными крышами, вырисовывавшимися на грозовом небе. Навстречу путешественникам выходили молодые люди с пледами через плечо, как их описывала мадемуазель Лебхафт, и один из них говорил Шоншетте слова, которые слышала когда-то ее учительница от своего поклонника: «Я вас люблю! Позвольте мне быть всегда с вами, – или я умру!» Но Шоншетта прижималась к своему спутнику, обнимая его обеими руками, и восклицала: «Нет, я не хочу! Вот тот, с кем я не расстанусь никогда!»

Ведь действительно много значит иметь друга, даже хотя только воображаемого! Помощь этого друга была так сильна, что даже поддерживала мужество Шоншетты, когда она по утрам шла к отцу. Ее мысли отсутствовали, она входила к нему без всякого смущения; и старик пронизывал ее взорами, стараясь прочесть на ее лице, какие мечты увлекали ее. Ему подменили его маленькую Шоншетту.

Ложась спать, девочка целовала портрет, как сделала это при ней мадемуазель Лебхафт; засыпая она думала о «нем». Иногда она даже чувствовала «его» присутствие.

– Люблю тебя, – шептала она, – не покидай меня!

В один вечер, придя в свою комнату, Шоншетта только что принялась любоваться портретом, как легкий треск паркета заставил ее обернуться. Она с трудом подавила крик и поспешно спрятала медальон: перед нею стоял Дюкатель со сложенными на груди руками. Если бы сказочные герои, изображенные на стенах, сошли со своих мест, Шоншетта и тогда не почувствовала бы большого ужаса: с тех пор как они покинули Супиз, она всегда-всегда видела отца только в его комнате. Теперь она молча смотрела на Дюкателя, ожидая вспышки, но он только спросил:

– Что ты тут делала, Шоншетта? И почему у тебя такой вид, точно я поймал тебя на чем-то дурном?

– Папа, я… – прошептала Шоншетта, у которой зубы стучали от страха, – я собиралась лечь спать…