В. Добро. Отнесите в мою. Я прилягу в травах. [оглядев поляну, где много раненных, добавила] если придется…

А. [едва придя себя очень больным хриплым голосом] Па… Папа. Папенька… Прости… Я теперь грязная… не трогай меня… не… [опять отключается]

В. [подойдя к Арише, пощупав пульс, потрогав лоб] Это бывает в слабости. Человек приходит и уходит в себя. Так надо и ей сейчас.

Па. [сквозь слезы] Что ты… что ты, доченька моя, ты из нас всех теперь самая чистая. Очистилась муками… [принимая дочь из рук Прохора] Я сам донесу, Проша, спасибо, что вернул ее мне.

П. [бережно передав Аришу на руки] Да это Богу спасибо и Лине. Если бы ни они, я бы не нашел.

Пантелеевич с дочерью на руках уходит.

В. [Прохору, настороженно, с опаской] Проша, пойди-ка ты с ними.

П. [в легком недоумении] А ты как же тут одна? Кто тебе поможет?

В. [задумчиво] Мне тут работы немного. Тяжко досталось только силачам, но ребята они не хилые, вон, поднимаются уже. У остальных легкие раны — ожоги от факелов, но тоже легкие, синяки от плетей да дубин, но жить будут. А там ты мне поможешь больше. Видишь, Пантелеич в горе в каком. Как бы чего с собой не сотворил. Кому потом Ариша нужна станет.

Прохор уходит за Пантелеевичем. Василина принимается за помощь раненным.

Занавес.

Картина 2.

Полянка перед кибиткой Василины. Все тихо, спокойно. Ветер щекочет травы, те отвечаю легким шелестом. Поют птицы, стрекот кузнечиков. Свежесть после грозы, о которой напоминает только роса, что поигрывает в лучах теплого солнца. Всюду чувство лесной вековой степенности и покоя. Кажется, погром, что был в нескольких сотнях метрах буквально только что, прошел века три назад, и не здесь, а где-то в буйных странах, о которых знают ль вездесущие и жутко болтливые грачи с сороками. Вот кого время никогда не изменит, как бы ни старалось. Испокон веков как сплетничали о всех и вся, так и планируют трепаться до второго пришествия. Но без них в лесу было бы скучно. Опять же, кто, как ни сорока, принесет на хвосте последние новости. Ну, приврет чуток, не без греха, но ведь складно выходит.

Из кибитки выбираются Пантелеевич с Прохором. Садятся на приступку молча. На суровых мужских лицах собранность и солидарность в большой беде. У Пантелеевича во взгляде чувствуется растерянность от вины за произошедшее.

П. [немного растерянно] Пантелеич, а почему они с вами так? Ведь оно же неправильно — быть своих.

Па. [задумчиво, даже горько] Неправильно… Нас никто не спрашивал, правильно это или нет. [будто что-то вспомнив] А тебе зачем?

П. Да обидно мне за вас.

Па. [чуть в укор, но спокойно, по-стариковски] Ты не поймешь, ты один из них.

П. [с обидой] Я был в отряде. Но там дают приказ. Что к чему не говорят. Мы для них — стадо быков с дубинами. Да умелых, да быстрых, но, один дрын, быков.

Па. [обреченно] Не ровен час, поправит тебя еще малость Лина, да ищи тебя, как дым в небе.

П. [досадно махнув рукой, повернув голову в сторону] Эх, Пантелеич, Пантелеич… [повернув голову обратно, с отчаянием] Куда мне бежать-то ноне? Раньше хоть не в княжеских палатах жил, но казарма была. Теперь ничего нет. Поди, на мое-то место ухарей тьма. Оно подле оконца у меня в аккурат.

Па. [удивленно] А родня?

П. Да безродный я. Дядя, правда, был, но умер. Сам-то я из монастырских. Но постриг не принял. Не мое. Учил науки там.

Па. [сочувственно] Бывает.

Пантелеевич задумчиво встает с лавочки. На его лице играет сомнение. Он делает несколько шагов по поляне перед Прохором. В раздумьях поправляет ногой травы, будто ищет ответ на безмолвный вопрос, заданный себе самому.

Па. [недоверчиво взглянув на Прохора] Но, коли ты из монастырских, тебе будет тяжко понять вольных скоморохов. Мы люди веселые и сводные.

П. [настоятельно] А ты попробуй, Пантелеич, растолкуй. Я смышленый, глядишь, и пойму.

Па. [почесав затылок] Ладно, ты мне Аришку спас. Вроде парень справный. Слушай тогда.

Он садится обратно на лавку. С прищуром взглянув на солнце, после горького глубокого выдоха, начинает рассказ. По ходу него будет отражаться вся гамма эмоций на лице Пантелеевича, при этом тон остается спокойным повествовательным.

Па. Монахи-то нас били всегда. Они нас нехристью кличут, да анафеме придают. Пошло это давно. Первородно скоморохи от многих богов. На Руси раньше так и было. Но всех окрестили и правильно. Один Бог, один царь. Не скажу за все балаганы, не знаю, но у нас все крещеные. Я сам просил принять обряд, и никто не отказал. Но ведь они измеряют нас общим аршином, стригут под общий гребень. Стригут под корень, сам видел. Коль в колпаке, ты нехристь, а значит бить тебя батогами. А мы просто веселые. Смешим людей, чем и живем. Смеемся над невежеством попов. Ведь лупит нас не вера, а неверье нам. И глупость людей в рясах. Крестивший нас батюшка сказал, ‘Мне глубоко чхать, колпак шутовской или шапка царя на твоей голове. Главное, что в ней самой, что в твоем сердце и душе, то с чем и зачем ты пришел в храм. Перед Богом-то мы ведь все равны. И Там на душах наших не будет ряс, колпаков или царских шапок. Нагими они Там будут’. Очень праведный батюшка.

Но церковники еще полбеды. Да били и бьют, но сильно не калечат, вроде как не положено им в рясе-то. Так по лбу крестом своим дать могут. Оно больно, конечно, сразу. Искры из глаз. Но что лоб, почесал, и прошло все. Не вредоносно в общим. Да и в науку нам, чтоб одной дорогой с ними не ходили. Такова уж доля наша — озираться да не ходить поодиночке. Ну нехристями нарекут. Ну проклянут, плюнут в след. Не помрем поди. Анафема… А что нам их анафема? Бог он в душах наших. Защищает их души-то. А тело стережет крестик. Анафема не людская, а божеская страшна карой своей.

Но в крайние лета стали они — жалобщики доносы на нас царю стали чинить. А писать они — мастера знатные. Что-что, а так слезно да складно соврут, что не то что царь сам Бог бы поверил, кабы правды не знал. И воры-то мы, у людей на ярмарках деньги воруем, и хульники, материм отцов духовных — их