заданном диаметре и обычной форме он попросту не поместится над сценой по высоте. Значит, и «голос» его будет странным, вовсе не таким, как хочет мой благодетель… Я все это понимал, но в присутствии директора был вынужден настаивать.

При следующей встрече с М. мне не удалось убедить его уменьшить исполина хотя бы вдвое, а ведь это бы решило по крайней мере часть проблем. Но режиссер стоял на своем и не собирался идти на компромиссы. После нескольких подобных разговоров он обещал, что вскоре решит и вопрос с тем, как внести огромный колокол в зал. Когда ситуация вновь оказалась на грани скандала, в театре появился первый строитель, который начал производить замеры для, как он выразился, «расширения дверного проема». В последующие дни привозили отбойные молотки, цемент, приезжали разные инженеры… Директора это всерьез настораживало, поскольку подобные работы, как я понял, с ним никто не согласовывал. Он сам позвонил по этому поводу М. Что тот ему сказал, мне не известно, но – факт остается фактом – после их разговора глава театра более не беспокоился.

Шли месяцы, никакие работы так и не начались, хотя строители постоянно слонялись в театре, мешая репетициям. Пару раз они даже ударили молотом по стене, но, выяснив, что она несущая, отложили эту деятельность, увезли одни инструменты, привезли другие.

Было еще множество подобных ситуаций, некоторые из которых даже сейчас стыдно вспоминать. Как я мог ему верить?.. Почему после первого из сотен никуда не ведущих обещаний я не бросил спектакль и не пошел на поклон к своим прежним педагогам?..

Все происходящее напоминало кафкианский сюжет, в котором в качестве К. выступал не М., а я. В то же время, в отличие от историй Кафки, абсурд моей жизни исходил от совершенно конкретного человека, и это делало ситуацию принципиально иной.

М. обладал запредельной убедительностью. Когда он начинал говорить, сомневаться в его словах было не просто трудно, а невозможно, несмотря на то что до того он многократно врал. Впрочем, в том-то и дело, всякий раз он «не совсем» врал… Его слова и прожекты в нужный момент таинственным образом находили чрезвычайно скупые подтверждения и намеки на достоверность. Это питало веру и надежду, но ничего не давало для дела…

Зачем? Для чего он устраивал это все? Первейшее предположение, которое придет в голову любому человеку, посвященному в детали истории, будет состоять в том, что немощный старый режиссер, уже не выходящий из дома, решил поставить свой – именно свой! – спектакль руками молодого и энергичного человека. Казалось бы, это лежит на поверхности. Я сам так думал до поры. Но ведь никакого спектакля не получалось. Все затеи М. разбивались вдребезги или улетали в пустоту. Тогда зачем?..

Так прошло полгода моей жизни. Естественно, поставить дипломный спектакль в этом театре мне не удалось. Было решительно нечего показать педагогам, и, несмотря на блестящую прежнюю успеваемость, я провалился. Все это время М. твердил, что получать диплом совершенно ни к чему, поскольку после того, как мой будущий спектакль прогремит, никто даже не вспомнит о том, как я бросил университет. Или, наоборот, газеты этим заинтересуются и постфактум сделают интригующей строкой моей биографии. «Поверьте мне, – совесть все еще не мешала ему требовать доверия, – это не будет иметь никакого значения! Ведь художник – он перед Богом, а не перед людьми!» Режиссер частенько заканчивал свою речь какой-нибудь громкой фразой, которая, стоило лишь вдуматься, не имела отношения к сути дела.

Как ни удивительно, в университете мне пошли навстречу и в виде исключения позволили еще раз отучиться на выпускном курсе. Однако я был настолько поглощен спектаклем, настолько загипнотизирован и подчинен М., что на занятиях не появлялся. Вскоре меня отчислили.

В отсутствие стипендии содержать себя стало гораздо труднее. Хоть она была совсем небольшой, но к ней присовокуплялись гранты для подающих кому-то надежды. Были и иные надбавки и поощрения. Стоило добавить сюда то, что мне присылали родители, как возникала сумма, делавшая выживание, по крайней мере, возможным. Теперь же этого не было. М. довольно давно говорил, что вскоре его друг, любитель театра из Монако, выплатит мне огромный гонорар, но, как и все прочие обещания, это оставалось лишь словами.

Я голодал, но почему-то продолжал слушать его завораживающие речи, уже практически теряя способность отличать реальность от вымысла. Вероятнее всего, я сходил с ума. Но вот в одно прекрасное, чрезвычайно раннее утро раздался очередной телефонный звонок. Мой покровитель в свойственной ему манере сообщал, что, похоже, в этом театре ничего не получается – после года мытарств он все-таки согласился это признать, – но только что ему удалось договориться о другом головокружительном варианте. Спектакль обязательно будет поставлен на одной из небольших элитарных сцен Ковент-Гардена. «Срочно вылетайте в Лондон! В аэропорту вас встретит делегация во главе с министром культуры Великобритании. Обязательно – вы слышите? – обязательно купите смокинг! Вы едете надолго, потому арендовать выйдет значительно дороже». Говорить человеку, не обедавшему два дня, про смокинг, предлагать мне ехать в Англию… Это была уже не ложь, а бред. Выносить его я более не мог, и то, что в свою очередь услышал М., приводить здесь не стану. Когда я закончил свою пламенную речь, мне оставалось только бросить трубку. Это был наш последний разговор.

Из моей жизни исчезло чудо. Неказистое, выматывающее, подчас пугающее, но такое привлекательное, ради которого хотелось жить. Тосковал ли я по нему потом? Трудно сказать, поскольку мой разум был слишком измучен.

Относительно громкий дебютный спектакль мне удалось поставить лишь через четыре года – это был «Ипполит» Еврипида. В течение двух лет я боролся за выживание. Работал в театрах сначала уборщиком и гардеробщиком, потом артистом и помощником режиссера. Со временем меня восстановили на факультете, хотя многие педагоги так и не простили мне свои обманутые надежды. Я был чрезвычайно благодарен судьбе и профессорам за очередной шанс и, как никто, понимал всех, таивших обиду. Честно говоря, надутые губы и злые взгляды педагогов неизбежно вызывали у меня грустную улыбку умиления, ведь им даже в кошмарном сне бы не привиделось то, что с моими надеждами сделал М.

Каждый дальнейший шаг, каждое дело, каждая постановка давалась мне с большим трудом. Но сейчас, когда минуло уже пятнадцать лет, я хочу поблагодарить судьбу за то, что она послала мне встречу с великим режиссером. Теперь я точно знаю, для чего он делал все то, что делал, а главное, зачем он позвонил в то утро. М. прекрасно понимал: