Окрыленный своим решением, Самсон позавтракал овсянкой из чуланных запасов, выпил чаю, упаковка которого, купленная недавно за сто «керенских», своими слонами звала в Индию.

Как стемнело, собрался он было на выход, но тут пришли два красноармейца, которых комиссар с неразборчивой подписью определил Самсону на постой.

— А я уходить собирался, — пробормотал он растерянно, когда они со стуком поставили свои винтовки в коридоре прикладами вниз.

— Да идите, идите! Нам то что! — махнул рукой высокий.

— Вы ж, наверное, Федор? — предположил Самсон, вспомнив имена на бумажке.

— Не, я Антон, а Федор — он! — Высокий ткнул пальцем на напарника.

От их снятых шинелей поднялась в коридоре волна нового потного запаха.

— Нет, давайте я вас сначала определю, — предложил Самсон, подумав, что они могут самовольно его спальню занять.

— А чего нас определять? Мы уже определились! Будем жить в комнатке, в той, где по стенкам счетные доски висят! — сказал Антон. — Нам много места не надо, стеснять вас не хотим!

Самсон кивнул.

— Тогда я пойду? — спросил.

— Идите-идите, вы ж тут хозяин! Только ключ оставьте! А мы, если пойдем куда, двери запирать не будем! — добавил низкорослый Федор.

В трехэтажном доме на Столыпинской двери парадного были намертво закрыты, и никто на вежливый стук Самсона не откликался. Тогда, разозлившись, затарабанил он по этим дверям обоими кулаками. И подумал в этот момент, что именно так тарабанили в его двери красноармейцы, которые теперь и кабинет отца займут! Остановился. Хотел было уже развернуться, но тут двери пугливо приоткрылись, и в проеме старческое лицо с таким же перепуганным открытым ртом появилось.

— Вам кого? — Голос старика дрожал высокими нотками.

— Бабукина Александра.

— Александр Валентинович на службе. Он к семи будет!

— Да? — Самсон обрадовался. — Тогда я его обожду.

— Обождите, конечно! Вон там! — Из дверей высунулась рука и провела направление налево. — На углу Чеховского переулка советская столовая есть. Там топят!

Советских столовых по центру города открылось уже штук пятнадцать. Об этом Самсон от вдовы дворника знал. Как и то, что кормили там госслужащих по особым талонам и что в эти обеденные талоны хлеб не входил.

Внутри его встретил аппетитный запах чуть подгоревшей пшенной каши. Он осторожно подошел к поварихе, стоявшей по другую сторону от стола выдачи.

— Вы без талонов кормите? — спросил.

— Вы по списку губисполкома? — спросила она и стала искать глазами что-то под столом выдачи, видимо, этот список.

— Нет, я так, просто проголодался.

Она окинула взглядом помещение столовой, в котором в данный момент только одна женщина громко ела суп.

— Хорошо, — вздохнув, негромко сказала. — Пшенная каша с подливой и чай. Шесть пятьдесят.

— Это какими? — осторожно поинтересовался Самсон.

— А какие у вас есть?

— «Керенки».

— Тогда двадцать, — перешла она на шепот.

Пшенная каша с густой коричневой подливой жевалась тяжело, но оказалась вкусной. На кончике рукоятки ложки из странного серого и легкого металла, может, из нечистого алюминия, была выдавлена пятиугольная звезда. Она все время отвлекала Самсона от еды, ему хотелось ее рассмотреть. Да и рука, привыкшая к тяжелым и благородным столовым приборам, держала ложку неуверенно, даже снисходительно. А к этому еще добавлялось ощущение, что у ложки свой кисловато-ржавый привкус, который оставался на губах после каждого ее прикосновения. Привкус Самсон запивал чаем. Чай своей сладостью помогал пропихивать кашу глубже в глотку, в горло, в пищевод. По мере опустошения тарелки с синей надписью по краю «Советская столовая» желудок Самсона наполнялся тяжестью и спокойствием. Мысли постепенно отходили от еды и начинали «засматриваться» на другие темы. Вспомнилась Надежда, которая поначалу, перед встречей, представлялась ему хрупкой, тонкой, воздушной. После встречи, перевернувшей это представление на противоположное, разочарования не наступило. В ее спортивной сбитости и даже в том, как на ней с трудом застегивался черный каракулевый полушубок, во всем этом чудилась ему невероятная, почти акробатическая устойчивость к потерявшей эту самую устойчивость ежедневной жизни и к ее вызовам и проблемам.

«Как же теперь я ей комнату дам, если ко мне красноармейцы вселились? — задумался Самсон не без горечи. — Может, переведут их куда в скором времени? Не может же армия по квартирам граждан жить!»

Саша Бабукин встретил его с подозрением, но в квартиру впустил. Конечно, после двух революций 1917-го и после кровавого 1918-го каждый человек, встречавший знакомого, даже друга, которого в последние два года не видел, не без страшных предчувствий расспрашивал, что тот делал в это время смуты и крови.

— Ты ж все там живешь? На Жилянской? — спросил Бабукин осторожно, поправляя опустившиеся вниз тонкие кончики усов, отрощенных как-то по-особому, не так, как он их раньше носил. Раньше они тонкими острыми кисточками по обе стороны от носа чуть вверх смотрели.

— Да, там же, — Самсон присел на предложенный стул возле шахматного столика. — Только теперь один. Отца недавно убили, а мама с Верочкой от легочной инфекции умерли.

— Горе-то! — задумчиво произнес Бабукин и пожевал толстые губы.

Сам он сохранил плотность тела, несмотря на продовольственные кризисы, которые с удивительной регулярностью сменяли друг друга названиями, но не смыслом. Хлебный кризис был сменен молочным и масляным, тот был сменен мясным, мясной — крупяным и снова хлебным.

— А к тебе на постой никого новая власть не привела? — оглянулся взглядом по широкой гостиной Самсон, остановив свое внимание на высоких напольных часах, время на которых не могло соответствовать настоящему.

— Нет, Радомицкий уберег от этого. Выдал охранную грамоту, освобождающую от реквизиций, мобилизаций и прочего!

Самсон, услышав фамилию еще одного из прошлых товарищей, вскинул голову, с любопытством в глаза Саше Бабукину посмотрел, как бы прося о продолжении.

— Он же теперь начальник на железной дороге! — добавил хозяин квартиры. — А железнодорожники, они от всего плохого освобождены!

— Так ты теперь железнодорожник?

— Я — нет, что ты! Я на электростанции.

Самсон задрал голову и посмотрел на электрическую лампочку, единственную, светившую из четырехрожковой люстры.

— Во как! — удивился он. — Повезло тебе! И образование пригодилось!

— Какой там повезло! — отмахнулся рукой Бабукин. — Вот ты платишь за свет?