– Наверное, вот так он и оборвал проводки, – переводя дух, заметила Ларисик.

– Наверное, – согласилась мама. – А откуда стало известно, что их оборвал монтер?

– А кто еще? – изумилась Ларисик. – Приходил монтер, возился здесь и, кстати, с ужасным грохотом уронил эту самую стремянку. Я вела экскурсию в соседнем зале. Прибегаю, а тут уже Клавдия Ивановна, смотрительница. Вы ее видели, бдительная старушонка: «Ходют всякие, а потом картины пропадают», – передразнила вредную смотрительницу Ларисик. – Она мне и наябедничала, только не сразу, а на следующий день. Я спрашиваю: «Что же вы раньше молчали?» А она: «Мне за это не плотют»… Директору я все рассказала, но мы даже не стали жаловаться на этого монтера. Ясно же, что он случайно перепутал проводки.

– Разумеется, случайно, – поддакнула мама. – Если бы он работал на грабителей, то музей обнесли бы в ту же ночь.

– Извините, что сделали бы с музеем? – не поняла Ларисик.

Мама смутилась.

– Обнесли – значит обворовали… У нас охрана из бывших сотрудников спецслужб. Надежные, честные люди. Но, понимаете, они всю жизнь ловили бандитов и сами часто говорят, как бандиты. А жаргонные словечки так прилипчивы!

– Ничего, это даже придает речи определенный шарм, – успокоила маму Ларисик. – Значит, вы тоже думаете, что монтер не имеет никакого отношения к этой краже?

– Разумеется, – еще раз согласилась мама. Блинков-младший проследил за ее взглядом.

Мама примерялась глазами то к стремянке, то к месту, где были оборваны провода. Верхняя перекладина лестницы не доставала туда метра на полтора. Выходит, чтобы оборвать проводок стремянкой, монтер должен был поднять ее на полтора метра от пола. Но и тогда это было бы невозможно. Провода плотно прилегали к стене, а у стремянки наверху не было никаких торчащих железок.

А вот подняться на стремянку и оборвать проводки НЕ СЛУЧАЙНО, А НАРОЧНО мог бы и самый невысокий человек.

– Спасибо, Гога. Иди, посмотри картины, – сказала мама, одергивая платье. Все-таки оно было очень короткое. Мама стеснялась залезать в нем на лестницу.

Блинков-младший отошел к привезенным из Германии шедеврам. Нельзя сказать, чтобы они ему понравились. Какие-то люди с плоскими синими лицами, играющие на непонятных инструментах, непохожие пейзажи, всадники, несущиеся верхом на гимнастических конях. Надписи на табличках сообщали, что картинам лет по восемьдесят и еще больше.

– Какие у вас туфельки! – восхитилась Ларисик.

– Ничего особенного. «Труссарди», – равнодушно ответила мама.

Скосив глаза в их сторону, Блинков-младший увидел контрразведчицу за работой. Мама стояла на стремянке так высоко, что понравившиеся Ларисику туфельки были у той перед глазами. Ларисик и смотрела на туфельки. А мама блестящими маникюрными кусачками щелк-щелк – и оттяпала кончики скруток вместе с изоляцией. Это для экспертизы, понял Блинков-младший. Специалисты посмотрят и узнают, порваны были провода или перерезаны, и если перерезаны, то каким инструментом.

Скрутки были длинные, сантиметра по два. Мама только немного их подрезала. Если бы Блинков-младший не видел, как она орудует кусачками, то и не заметил бы, что скрутки чуть-чуть укоротились. А увлеченная туфельками Ларисик и головы не подняла.

– Ну как? – спросила она. – Какие там проводки соединены, правильные или неправильные?

Маму проводки уже не интересовали. Она узнала все, что нужно.

– Я не поняла, – призналась она. – У нас дома сигнализация сделана разноцветными проводами. Там я сразу бы увидела, если что-то перепутано. А здесь все закрашено побелкой. Но знаете, Ларисик, я думаю, что вы и ваш директор можете спать спокойно. Вряд ли вор был настолько аккуратен, что замотал проводки изоляцией. Это сделал мастер. А вор бы скрутил их кое-как.

Ларисик ужасно обрадовалась, что можно не объясняться с милицией и спать спокойно. Она сразу же забыла о проводках и стала, по ее собственному выражению, приобщать гостей к прекрасному.

Специально для «Гогочки» Ларисик начала свой рассказ издалека. В незапамятные времена древний человек поднял остывший уголек от костра и нарисовал на стене пещеры оленя или, может быть, медведя. Получилось неважно. А человеку хотелось, чтобы его зверь вышел как живой. Он верил в то, что если получше нарисовать картинку и ткнуть в нее копьем, то на охоте ему посчастливится убить настоящего зверя.

С тех пор художники старались, чтобы животные, люди и вещи на их рисунках были как настоящие. Они изобрели краски и научились их смешивать, открыли светотень и законы перспективы, технику живописи маслом и акварелью, изучили анатомию людей и животных.

Когда все было изобретено, открыто и изучено, начались столетия расцвета классической живописи. Картины стали похожи на жизнь, насколько это вообще возможно. Они были даже лучше, чем жизнь. Ведь художники не изображали грязь и мусор, уличную вонь средневековых городов и язвы нищих. Даже смерть на их картинах была не отвратительна, а полна достоинства.

А потом изобрели фотографию. Художники сразу же оказались в положении бегуна, которого обогнал велосипедист. Если цель бега – побыстрее оказаться на финише, то бегун может отдыхать.

Он уже никогда не догонит велосипедиста. Если цель живописи – похожесть, то можно больше не рисовать картины. Объектив фотоаппарата рисует точнее, чем глаз и рука.

На самом деле соревнования по бегу не прекратились из-за того, что изобретен велосипед. Потому их цель не достигнуть финиша хоть на велосипеде, хоть на ракете, лишь бы побыстрее. Их цель – достигнуть финиша БЕГОМ. Другими словами, цель бега – бег.

А цель живописи – живопись. Она совсем необязательно должна быть похожей, «как настоящей».

Многие не понимают этого до сих пор. Они спрашивают художников:

– А почему на портрете у вас человек с двумя лицами?

– Потому что на работе он вежливый, а дома кричит на жену и бьет ремнем сына, – объясняет художник.

– Но ведь людей с двумя лицами не бывает! – пристают непонятливые.

– Не бывает, – соглашается художник. – Но если бы я написал две картины: «Иван Иванович на работе» и «Иван Иванович дома», это было бы неинтересно. Никто бы и не остановился перед этими картинами. А «Двуликого Ивана Ивановича» многие запомнят.

– Понятно! – восклицают непонятливые. – Вы сэкономили: пририсовали два лица к одному пиджаку, вместо того чтобы рисовать два пиджака!

Художнику хочется взять непонятливого за шиворот и дать ему пинка. Но как воспитанный человек он выдает последнее объяснение всех художников:

– Экономия здесь ни при чем, – говорит он. – Просто Я ТАК ВИЖУ этого Ивана Ивановича.