– Горы у вас там есть, в Бухаре? – спросил Саид.

– Горы есть, – сказал Влад. – Другие, конечно, не как здесь.

– А барсы есть? – спросил Саид.

– Нет барсов, – сказал Влад Гордин.

– Значит, барсов нет, – заключил разговор Саид, пожал плечами и поднялся с кровати.

– Пошли, – позвал Адалло и потянул Влада к двери сакли.

Тропинка прыгала с камня на камень, они спускались почти бегом и остановились на ровной площадочке, у источника, бившего из скалы над тропой. Несколько женщин в длинных черных накидках стояли там, наполняя водой высокие глиняные кувшины с узкой лебяжьей шеей.

– Красиво, да? – спросил Адалло. – Такой источник только еще в Гунибе есть. Гуниб – знаешь? Там русские памятник поставили, так наши его сразу в пропасть свалили. Русские опять поставили – наши снова свалили. После третьего раза больше не ставят.

– Что за памятник? – спросил Влад Гордин.

– «На этом месте генерал от инфантерии князь Барятинский пленил Шамиля», – сказал Адалло. – Такой был памятник. Теперь нет.

Подходили женщины с кувшинами на плече, заученно-ловким движением опускали их к земле, подводили, наклоняясь на прямых ногах, отверстые жерла под светлую струю воды.

– Он по-русски как чисто говорит, Саид этот, – заметил Влад. – Интересный старик.

– Он учителем работал в райцентре, – сказал Адалло, – потом бросил это дело, ушел в религию. У нас тут часто так бывает…

– А книги? – спросил Влад Гордин. – Покажет?

– Нет, – отвел глаза Адалло.

Так случилось, что сорок лет спустя Адалло возглавил ваххабитское движение в этом районе Кавказа. То ли его убили федералы во Вторую чеченскую войну, то ли он пропал где-то – следы его затерялись.

Женский корпус оказался вытянутым двухэтажным строением, рядом с мужскими бараками казавшимся белым дворцом. Строгое разделение полов не преследовало этических целей, просто так было принято: женщины направо, мужчины налево. Или наоборот. Для порядка. В школах при Сталине по всей стране тоже было установлено раздельное обучение, его отменили лет пять тому назад, вскоре после смерти лучшего друга детей и подростков. Но и в те безумные времена юных строителей счастливого будущего усердно натаскивали на грядущие бои с бессовестными американскими буржуями и готовили к образцовой семейной жизни ради процветания рабоче-крестьянского отечества. С брезгливой ненавистью вспоминал Влад Гордин уроки танцев, на которых мальчиков заставляли – в пику расхлябанным западным сверстникам с их фокстротом и особенно аморальным танго – танцевать друг с другом падеграс и падепатинер. Но время, набирая скорость от зарубки к зарубке, шелковисто скользит, и уже немногие помнят классические па в народной расфасовке, а из репродукторов над заасфальтированными пятачками танцплощадок по всей необъятной Стране Советов гремят и грохочут почти западные, с милым чехословацким акцентом «Красные розочки» и «Бабушка, отложи ты вязанье». Так что прочь с дороги, милостивые дамы и кавалеры, или, как принято говорить, против факта не попрешь.

К коричневому, как жареное кофейное зерно, кубинцу Хуану, по причине иностранного тропического происхождения занимавшему в одиночку двухместную палату, обитательницы женского корпуса давно привыкли: он жил здесь, под соснами, почти полгода и выписываться не собирался. Мужики в своих бараках ворчали: «Пустили медведя в малинник!», а женщины глядели на кубинца как на евнуха в гареме. Он был на удивленье застенчив, этот молодой профсоюзный функционер, он старательно лечился и никогда не нарушал правил санаторного режима. Восемьдесят соседок по корпусу, разогретых болезнью, в один голос порицали его за эту неприятную твердость характера, чем ее только не объясняя – вплоть до отклонения от мужской жеребячьей нормы. В конце концов, режим запрещал употреблять спиртные напитки, запрещал выплевывать таблетки, запрещал отлучаться с территории санатория более чем на два часа, но ухаживать никому не возбранялось! Ухаживайте на здоровье! «Кустотерапия» еще никому не шла во вред! И неукоснительной выписке подлежали лишь те, кого ловили за этим самым ухаживанием в палатах или процедурных. Там нельзя. Нельзя – и все. Это правило соблюдалось по мере возможностей: кругом густо рос кустарник, да и коровий выпас, пустевший к сумеркам, был под боком. Так что ищущий да обрящет, тут сомнений не возникало.

Профсоюзник встретил Влада Гордина вполне дружелюбно. Жилищное уплотнение, как видно, никак не задевало его революционной гордости. Гостеприимно указав Владу на свободную койку, он похлопал его по плечу и, приятно закругляя гласные, залопотал по-русски. Нетрудно было сообразить, что и его, кубинца, раз ему полагается спальное место в двухместной палате, санаторное начальство приравнивает к инструктору партийного райкома. И это почему-то позабавило Влада Гордина.

– Лучше умереть лежа, чем жить сидя, – произнес Влад и поглядел на Хуана: доходит ли. – За решеткой, я имею в виду.

– Си, – отозвался Хуан. – Си. – Было ясно, что игра русских слов для него покамест непостижима. – Советские врачи очень хорошие. Никто не будет умирать. Ты тоже.

– Ну, это как Бог даст, – сказал Влад. – Я готов жить. Чего там…

– А у тебя что? – спросил Хуан. – Каверна?

– Туберкулома, – ответил Влад. – Штучка такая в легком.

– Знаю, знаю, – к большому удивлению Влада кивнул каракулевой головой Хуан. – Туберкулома… А у меня две каверны. Хожу на поддуванье.

Веселиться тут было не с чего.

– Куба – красивая? – любезно поинтересовался Влад.

– Очень красивая! – подтвердил Хуан догадку Влада Гордина.

– Коньяк будешь? – спросил Влад. – За знакомство? У меня в чемодане есть.

– Нельзя, – сказал Хуан. – Я таблетки сегодня пил. Если ты, например, пьешь сначала паск, а потом пьешь коньяк, у тебя все лицо будет красное. Врач поймает, будет ругаться.

Владу неловко было спрашивать Хуана, что произойдет с его кофейной физиономией, если он хлебнет коньяка за знакомство.

– Ну ладно, – сказал Влад. – Тогда я пойду немного пройдусь, что ли…

«Солнце – враг!» – этот дикий, на первый взгляд, лозунг можно было бы вывесить при входе в санаторий, над воротами. Над воротами вообще-то принято что-нибудь вывешивать и прикреплять, например, «Труд освобождает», или «Каждому свое», или «Кто тут не работает, тот не ест» – как на ЦК КПСС, на Старой площади. А здесь было бы: «Солнце – враг!», и есть над чем задуматься.

Собственно говоря, про солнце ничего не было занесено в режимный указатель, но «запрет на солнце» действовал вовсю: туберкулезник должен был бежать от солнца, как от адского огня. Тень – вот область наибольшего благоприятствования для больного ТБЦ. Солнечные лучи, эти золотые стрелы жизни и расцвета для всего сущего на Земле, впиваются в пораженные палочкой Коха легкие и делают там губительную работу. Мир, таким образом, поделен на светолюбивых и других – людей тени, ничем по виду не отличимых и непримечательных, для которых солнечное золото оборачивается ядом, пулей, зазубренным обрубком осколочной гранаты. И эта особенность – как бы тайна отверженных, страшная и порочная тайна, объединяющая чахоточных в разноплеменное братство – на теневых сторонах городских улиц, за стенами санаториев и больниц.