однажды каждый на своём участке, так и жили себе преспокойно. И если эльфы проявляли хоть какой-то интерес к дальним краям, записывая однажды увиденное в свои свитки, то гномы не интересовались ими вовсе, продолжая с кайлом в руке доводить до ума то, что лежало прямо перед их глазами.

Необычайно широки земли гномов и земли эльфов: принадлежат им и просторные луга, и густые леса, и горные массивы. И строили трудолюбивые малорослики бесконечные лабиринты, наивно полагая, что их размеренная жизнь будет продолжаться вечно.

Однако никому было невдомёк, что гора породила не только гномов — по ту сторону хребта обломки скал под чьим-то чутким руководством тоже ожили, и были это великаны. Из того же камня вышли они, что и гномы, но были чрезвычайно велики ростом, чрезмерно сильны, но обделены интеллектом — потому очень долго не могли они объединиться между собой в один целостный народ. И поскольку не получили они благословения богов при своём появлении, то анима их была более предрасположена к Злу, которое обитало поблизости, и существовало всегда. И, похоже, что не одни лишь великаны начали представлять собой мишень для Зла и опасность для всех живущих по другую сторону Энгера — бок о бок с великанами лазали горные тролли, циклопы, карлики-гоблины и прочая, не менее мерзкая братия. И не было над ними птиц с чудесным оперением, но гадкие, отвратительные на вид василиски со змеиными хвостами и гипнотизирующим взглядом.

Тень пала на земли и гномов, и эльфов; всё падать начало у них из рук. И в мелочах проявилось Зло; дождалось-таки оно своего часа и ликовало без меры.

И вышли однажды в поле сыновья Зайна, Ульфин и Паркун, и пошли на зайцев. И увидел Паркун, что во сто крат лучше поохотился сегодня брат его, и завистью извелось сердце его. Но умолчал он об этом, и до поры, до времени таил в себе неприятие своё.

И в другой раз, будучи сильно уставшим, попросил Ульфин у брата своего соизволения отведать похлёбки раньше срока, отведённого под обеденное время.

— Конечно, брат мой, — Охотливо налил супа Паркун. — Бульон немедленно взбодрит тебя и придаст сил.

И прикорнул Ульфин после принятия пищи, и, проснувшись, не смог подняться, ибо увидел брата своего, который сидел на ногах его, и в глазах Паркуна горел недобрый, нездоровый огонь.

— Что с тобою, брат мой? — Спросил Ульфин, непонимающе на него глядя.

— Вот, во всём ты хорош, — Начал Паркун свою речь так. — Во всём ты лучше меня, ведь старший ты надо мною. Опора матери, смена отцу, и брату раздаватель всяческого положительного примера. Сделал я благое, доброе тебе; так продай же мне своё первородство! Отец стар и почти слеп; он не заметит подмены, ибо надену я твои одежды, и чадить будет от меня, как от тебя. Он благословит меня, и отдаст лучшую и большую часть наследства.

— Ты спятил, брат мой. — Ответил Ульфин, и, сбросив Паркуна на пол, ушёл восвояси, отчаянно при этом ругаясь, самыми бранными на свете словами.

Паркун же, оставшись на полу, закрыл лице свою ладонями, дабы никто не видел унижения его. После же встал, и направился к зубных дел мастеру, ибо разболелся у него резец не на шутку.

— Стоить будет это тебе одной золотой монеты из кармана твоего. — Заявил ему зуборватель, зубодратель.

— Да никак ты опух почище, чем моя щека? — Разгневался тут Ульфинов брат, не стерпев.

И выйдя вон, устроил в ближайшем трактире драку; и страшен был Паркун в ярости своей великой, хоть и не без пользы для него обернулся им же учинённый погром: кулак одного из гномов, что сидел с ним за одним столом, таки выбил ему именно тот зуб, который его и допекал. Сам же избавитель тихо отдыхал под столом, ибо отключился от Паркунова удара. Так хитрец сэкономил дважды, не заплатив ни зубнику, отмаявшись от напасти; ни трактирщику, ибо пивом, что испил Паркун, его угостили прямо перед устроенной им потасовкой.

Благополучно сбежав от стражи (драки без веской причины карались по закону строго), начал Паркун точить на Ульфина, брата своего, другой свой зуб, ибо возненавидел того за всё хорошее, что в том было.

И подкараулил один брат другого, и поднял Паркун руку на брата своего, Ульфина, в неравном бою, ведь стоял тот перед ним спиной, не подозревая об угрозе, исходящей совсем рядом. И напал, и убил Паркун брата своего, проломив тому голову. И налетел ветер, и нашла на открытое поле дождливая буря. И текли по земле и потоки воды, и Ульфинова кровь. Постояв немного, обернувшись и увидев всё это зрелище — убиенное, бездыханное тело и разверзнувшиеся ставни небесные — разодрал Паркун уже порядком намокшие одежды свои, и заголосил не благим матом. И припал на колени, и стал ворочать брата своего из стороны в сторону, до последнего надеясь, что тот очнётся и поднимется на ноги свои, и задаст ему, Паркуну, взбучку за всякое неподобающее поведение и прочее ослушание. И обнял Паркун тело брата своего, и заплакал, но небеса не слышали плача его, ибо рёв небесный был в разы мощнее рёва гномьего, ибо негодовали боги весьма и всесильно. И иссёк Паркун ту руку свою, что поднялась на брата, в кровь; но понял он, что не вернёшь этим брата, и не простят его ни небеса, ни родичи. И пошёл он, потупив взор, от того места прочь. И завидев одиноко стоящее дерево, иссохшее от времени, вынул из кармана бечеву, что всегда таскал с собою, взял да и удавился насмерть. И обмякло тело Паркуна, и затихло.

Богам же всё произошедшее показалось весьма нелицеприятным, и вот: прокляты гномы богами, ибо братоубийство есть величайший среди грехов; и то, что не устоял Паркун перед обуявшим его Злом, в зачёт не шло никак. С тех самых пор сократился срок жизни гномов втрое, и в среднем составлял лишь три столетия.

И дошли печальные известия до Зайна, и вот: едва не прервался род его, но сжалились над гномами все боги, и носила Зайнова супруга, чьё имя — Шинойя, под сердцем дочерь милую, родную, хотя обыкновенное женское у неё давно уж прекратилось, и было ей уже порядком лет. И страшно обрадовался этому мастер Зайн, но слишком поздно: и вот, с улыбкой на устах, и, не дождавшись дочери рожденья, испустил великий гном свой дух в обители своей; на смертном одре, в трауре высилась над ним Шинойя, будучи беременной. И лет жизни