Он хитро прищурился и кивнул.

– Ну, будем знакомы.

Мы протопали некоторое время молча, преодолевая сопротивление ветра. Потом он стих, и последние капли дождя упали в траву крупной россыпью. По ощущению, было около шести вечера.

Дорога стала приметно забирать вверх, мы поднялись на небольшой пригорок, и с него я, наконец, увидел всё. Внизу, чуть поодаль, вдоль дороги тянулась деревня, дальше зеленели поля, темнел еловым гребнем пролесок, серебрилась речка. И вдруг, словно кто-то изменил настройку контраста на мониторе, большое стальное облако сдвинулось и двадцать третье июня одна тысяча девятьсот пятьдесят второго года озарилось солнцем. Краски засияли ярче, в мир пришли тепло и покой, и лишь прямо над моей головой кусочек неба еще хранил холодный льдистый оттенок. Потом в нем проступила маленькая радуга.

Меня определили на постой к одинокой старухе, проживавшей в небольшом домике неподалеку от центра. За умеренную плату она согласилась меня кормить, а я сгоряча пообещал носить воду с колодца, ну и помогать по хозяйству, когда смогу. Она только отмахнулась. Знала, видно, что не смогу почти никогда, а может, ей и не слишком требовался помощник, или она не ждала толку от городского, а что я сам родом из деревни, ей было невдомек.

– Доктор, что ли? – строго спросила она, глядя на меня, как мне показалось, с подозрением. − Молодой больно.

– Дело поправимое, − вставил Кузьмич. – Я молодой-то, знаешь, какой был, Игнатьевна? Ух! Это я теперь вон старенький, скрюченный…

«Игнатьевна» засмеялась и шутливо замахнулась на Кузьмича: «А ну, иди, не отсвечивай. Доктор-то с дороги, поди, уставший, голодный…».

Кузьмич сказал, что он тоже и уставший, и голодный, но жалости не снискал и отправился восвояси. С Полиной Игнатьевной они, похоже, были в добрых отношениях и постоянно подкалывали друг друга.

Бабка оказалась немногословной, но, в общем, не злой. Я расплатился за месяц вперед «командировочными», изо всех сил стараясь не разглядывать деньги при ней.

Комнату мне отвели небольшую, в ней стояли железная кровать, застеленная чистым бельем, массивный добротный шкаф, стул и маленький столик. Умывальник и удобства во дворе, колодец там же.

Из построек во дворе были еще баня и сарайчик. Баня уже топилась (и когда бабка успела?), а из сарая, оказавшегося по совместительству еще и курятником, по двору разбегались курицы, рыжие в черную крапинку. Хозяйка сноровисто загнала их обратно, вручила мне полотенце и отправила мыться.

Потом был ужин, незатейливый, но вкусный, после него я разобрал вещи и вдруг понял, что устал. На любопытство «посмотреть, что и как» сил не осталось, и я уснул.

…Бывает такое, что, проснувшись и еще не открывая глаз, уже хорошо чувствуешь, что вокруг тебя. Невозможно спутать пробуждение в общаге и дома у родителей, в городской квартире и деревенском доме. И даже если ты вчера крепко поддал и не очень помнишь, где находишься, с первых секунд пробуждения, когда и глаза-то открыть боязно, мозг уже «сечет», что что-то не так и ты не там, где обычно.

Я проснулся и сразу вспомнил все. Я знал, где я, и даже почему-то заранее верил, что все правда. Именно поэтому я лежал, укрытый чем-то теплым, в позе эмбриона и панически боялся открыть глаза. Сверху давила пустота. Подо мной была огромная перина, шероховатая наволочка пахла лугом, а сквозь полуприкрытые веки в мой уютный мир лился солнечный свет. Хватит пока и этого, подумал я, буду осваиваться постепенно. Я в прошлом. Вот привыкну к этой мысли и смогу осмотреться.

И вдруг тишина взорвалась громким шипением, затем раздался звук, похожий на перебор колоколов, и загремела музыка, не узнать которую было невозможно, даже если ты не заканчивал музыкальной школы. Я подскочил и заметался по комнате, ища радио, чтобы его выключить, но его нигде не было, и я вдруг сообразил, что звук идет снаружи. Передавали гимн Советского Союза! Через приоткрытое окно слышно было прекрасно, наверное, потому бабка и сдавала при случае эту комнату ‒ ее окно выходило не в огород, а на улицу. Выглянув, я без труда увидел столб с висевшим на нем рупором громкоговорителя.

Значит, сейчас около шести. Да уж, теперь не поспишь. Я прослушал весь гимн, сидя на кровати в майке и одеяле. Наверно, это было не очень патриотично, но на большее я с утра не был способен. Зато музыка произвела ни с чем не сравнимое общетонизирующее действие, сна не осталось ни в одном глазу, и я начал припоминать инструктаж. При звуках гимна необходимо было: «слушать с благоговением», «встать или остаться сидеть – по ситуации, смотря что делают остальные», и «ни в коем случае не демонстрировать неудовольствия, даже если таковое имелось». Я быстро оделся и вышел на кухню. Неудовольствия я отметить не мог, музыка прозвучала очень красиво и торжественно, только чересчур громко.

Тем временем звуки гимна стихли, и торжественный голос объявил, что сейчас будут передавать утреннюю гимнастику. Затем кто-то незримый в вышине долбанул по клавишам фортепиано, и я услышал жизнерадостный мужской голос, скомандовавший: «Приготовьтесь к первому упражнению – ходьбе на месте!».

Этот парень был, видно, из тех, кому трудно испортить настроение. Он царил в эфире, завладев каждой толикой моего внимания и не давая сосредоточиться. Я достал зубной порошок и теперь рылся в чемодане в поисках щетки, поминутно вздрагивая от каждого глиссандо, а он то подбадривал меня, то призывал потянуться, то рекомендовал расставить пошире ноги (последнее было особенно актуально, я сидел на корточках перед чемоданом).

Наконец щетка была найдена, и я под бравурную музыку отправился осваивать технологию чистки зубов зубным порошком. Водопровода в доме не было, и все гигиенические процедуры предполагалось производить на улице, поэтому я собрал умывальные принадлежности, завернул в полотенце и поплелся к выходу. По дороге мне встретилась огромная муха, я скрутил из газетки оружие и пришиб ее высоко на стене (для этого пришлось подпрыгнуть). «Очень хорошо!» − похвалил меня голос. – «А теперь переходим к наклонам!».

Я наклонился в поисках своих галош. Вообще-то на крылечке стояли только мои и бабкины, однако мне потребовалось некоторое время, чтобы определить, какие из них моего размера. Внешне они практически никак не отличались. То ли бабка была обладательницей исполинской ноги, то ли (что вернее) ей достались чьи-то обноски, и она здраво рассудила, что «из большого не выпадет». Я же просто-напросто еще не успел привыкнуть к выданному мне «реквизиту», и мне приходилось то и дело напоминать себе, что у меня есть галоши, плащ, кепка, огромный зонт о шести спицах с бамбуковой ручкой – и всем этим мне надлежало при необходимости виртуозно пользоваться, а потом еще и сдать по описи! В обычной жизни, увидев такое богатство, я счел бы эти предметы хламом, но здесь практиковалось бережное отношение к вещам, и пришлось привыкать.

Наконец свою пару обуви я вычислил – она была новее. Это ненадолго, подумал я, влез босыми ногами в этот деревенский аналог сланцев и отправился на поиски удобств.