Сел за стол, отодвинул какую-то папку. Сильная настольная лампа с абажуром ярко освещала середину стола, а по краям лежала полутень. Лицо Бормотова казалось уставшим и постаревшим. А ведь прошло немного времени с того дня, как Валентина видела его в последний раз. Тогда он поздравлял ее со вступлением в кандидаты. Что-то новое было и в кабинете секретаря. Валентина сначала не могла сообразить что. Наконец поняла: черные, задрапированные плотной материей окна.

Бормотов начал беседу не с анкетных данных, как ожидала Валентина, пробежав на всякий случай в памяти свою короткую биографию. Он спросил:

— Вы показывали кому-нибудь мое письмо?

— Нет. Директору я сказала, что мне нужно купить кое-какие книги.

— Так. А почему не показывали? — с живым интересом спросил Бормотов, как будто это обстоятельство имело важное значение.

— Видите ли, Александр Иванович, я подумала, мне показалось… — Валентина запнулась. — То, что письмо не отпечатано на машинке, мне показалось странным.

— Отлично. Вы наблюдательны, Валентина Григорьевна. Это очень хорошо. Мы с вами, очевидно, вполне поймем друг друга.

Бормотов снял руку со стола, чуть подался вперед и неожиданно опросил:

— А как вы полагаете, немцы придут в Осташево?

Чуть помедлив, Валентина ответила твердо:

— Нет. Думаю, нет. Я так и говорила комсомольцам, когда проводила беседы.

— Что ж, пока так и говорите. Когда потребуется, мы предупредим. Всех. Но пока мы предупреждаем людей, на которых рассчитываем в первую очередь. Вы в их числе, товарищ Горелова.

Валентина Григорьевна выпрямилась, почувствовав, как сразу загорелись щеки. Радость и тревога отразились в ее взгляде: ей доверяют, но… Значит, все-таки враг придет?

Бормотов, угадав ее мысли, сказал:

— Да, мы должны быть готовы и к оккупации. Худшее надо тоже предвидеть. Да, очевидно, фашисты займут на время нашу территорию. Но люди наши должны остаться советскими. И мы сделаем все, чтобы создать им условия для борьбы и победы. Вас, товарищ Горелова, я и пригласил затем, чтобы спросить: вы согласны на подпольную работу?

— Да. Но… я ведь родилась и выросла при Советской власти. Я не представляю, как работать в подполье. Мне не приходилось…

Валентина замолчала, спохватившись, что последнюю фразу говорить, пожалуй, не следовало. Она старалась подыскать подходящие слова и не находила их. Бормотов, в глазах которого мелькнула добрая улыбка, пришел ей на помощь:

— Вы не расстраивайтесь. Очень и очень многие не знают подполья. Но разве можно жалеть о том, что был счастлив? Как раз за это и идет страшный бой. За счастье, которое хотят растоптать фашисты. Подполье — разновидность боя, борьбы. Бить врага мы научимся. И я, собственно, не о том вас хотел спросить. Мне хотелось узнать…

Бормотов встал. Прошел до двери и обратно и продолжал:

— В Осташеве будут немцы. Вооруженные до зубов. Они будут в здании техникума, где вы учились. Может, поселятся в вашем доме. Придут и сюда, в эту комнату, где сейчас мы с вами. Это надо уметь представить, чтоб не растеряться тогда. Враги будут грабить, бесчинствовать. У них сила. Техника со всей Европы. Навыки убивать и жечь. Кое-кто из наших людей дрогнет. Выползут из щелей затаившиеся враги. И вот в этих условиях, очень трудных, надо ни на минуту не забывать, что ты советский гражданин. Что ты коммунист. Что ты частица своей великой Родины. Тогда хватит сил и на борьбу, каким бы страшным ни старался казаться враг. У нас таких людей много. Они будут работать и сражаться. В великой борьбе нужны и подвиг, и скромный, малозаметный труд. Каждый будет делать свое…

— Я согласна, — тихо сказала Валентина Григорьевна.

— Только согласны? Или… — Бормотов не договорил и опять сел за стол. По тому, как он поудобнее уселся на стуле, Валентине показалось, что разговор лишь начинается, и она напряженно ждала, когда секретарь райкома пояснит свою мысль.

— Очень рад, что вы согласны, — проговорил Бормотов. — И если бы речь шла об обычном партийном поручении, вашего согласия было бы достаточно. Теперь еще один вопрос. Представьте себе, что нам не нужно соблюдать тайну, и мы могли бы открыто объявить призыв на подпольную работу. Вот тогда пришли бы вы к нам сами, без вызова? Вполне добровольно. Так, как вы подавали заявление в партию?

Валентина задумалась. Бормотов не торопил ее. Он заметил, как худенькие плечи девушки опустились, словно от непривычной тяжести. Давно ли она бегала в техникум с рыженьким портфелем в руке? Да и сейчас девочка. Что изменилось за год-два? Подросла чуть-чуть — и все… Проще бы, конечно, ей эвакуироваться и работать, как работала. В районе много старых членов партии, мужчин. Но на подпольной работе нужны незаметные, безопасные, с точки зрения врага, люди. Подросток, девушка, старик иногда могут сделать то, чего не может мужчина…

— Да, я пришла бы сама. — Голос Валентины прозвучал напряженно и чуть торжественно, щеки ее горели. — Написать заявление сейчас?

Бормотов сдержал улыбку.

— Нет, нет. Никаких заявлений.

Он вынул из кармана записную книжку и сделал одному лишь ему понятную пометку.

— Никаких заявлений, — повторил он и улыбнулся. — Теперь слова должны быть равносильны делу. Наш разговор остается между нами. Когда придет время, вам сообщат, что и как делать. В райком без крайней нужды не приходите.

— Матери сказать можно? — спросила Валентина и покраснела еще жарче.

— Матери? — В глазах Бормотова мелькнул лукавый огонек. — Вашей матери — можно.

Прежде чем отпустить Валентину, Бормотов расспросил ее о близких подругах. Особенно интересовался Женей Румянцевой, молодой учительницей, которая передала Валентине в тот вечер письма.

Прощаясь, Бормотов сказал:

— Завтра вам пешком идти не придется, утром на Волоколамск пойдут машины с картошкой.

Весь вечер Валентина провела дома, не пошла даже повидаться с осташевскими подругами. После ужина она устроилась поудобней на диване, раскрыла книгу. Полистав страницы, вздохнула и положила книгу рядом с собой. Мать Валентины мыла посуду. В доме было тихо, светло и уютно. За плотно занавешенными окнами слышался слабый шум дождя, да струйка воды из потухшего самовара, булькая, бежала в чашку. Евдокия Семеновна взглянула на дочь.

— Ты никуда не пойдешь сегодня?

— Нет, мама. Устала, да и дождик, — сказала Валентина и опять взялась за книгу. Но и на этот раз лишь полистала страницы.

Убрав посуду, Евдокия Семеновна присела на диван. Обняв дочь, заглянула ей в лицо:

— О чем думаешь, девочка моя?

Весь вечер Валентина не решалась заговорить с матерью о том, что произошло сегодня. Нет, Валентина не опасалась, что мать, коммунистка, не поймет ее. Просто трудно было начать говорить о войне, которая вот-вот придет сюда, и не будет этого