В «Континентале», что в Сен-Рафаэле, какой-то французский патриот, подобно Генриху IV, поил своих маленьких детишек красным вином, а поскольку в начале лета там убрали все ковры, эхо детских воплей протеста вносило приятное разнообразие в звон металлической и фарфоровой посуды. К тому времени мы уже могли распознать несколько французских слов и чувствовали себя своими в стране.

Hôtel du Cap в Антибе был почти безлюдным. Дневная жара застревала в полых бело-голубых кирпичах балкона, а мы сидели на больших кусках брезента, которые расстелили на террасе наши друзья, грели на солнышке свои загорелые спины и изобретали новые коктейли.

«Мирамаре» в Генуе украшал темную береговую линию гирляндами огней, а яркий свет окон гостиниц, расположенных в вышине, выхватывал из темноты очертания холмов. Мужчин, шествовавших вдоль нарядно украшенных аркад, мы принимали за непризнанных Карузо, но все они уверяли нас, что Генуя – деловой город, очень похожий на Америку и Милан.

В Пизу мы приехали ночью, и найти падающую башню нам удалось только на обратном пути, когда мы, уже покинув гостиницу «Роял Виктория», случайно проезжали мимо. Башня стояла в чистом поле, совсем одна. Река Арно была грязной и привлекала гораздо меньше внимания, чем в кроссвордах.

В римском отеле «Квиринал» умерла мать Мэриона Кроуфорда[26]. Все горничные помнят об этом событии и рассказывают постояльцам, как потом застилали весь номер газетами. Гостиные герметически закрыты, а окна не открываются, потому что вплотную к ним стоят кадки с пальмами. Англичане средних лет клюют носом в спертом воздухе и грызут несвежий соленый арахис со знаменитым гостиничным кофе, наливая его из большого, как каллиопа[27], аппарата, полного кофейной гущи и напоминающего стеклянные шары, в которых при сотрясении поднимается снежная буря.

В римском Hôtel des Princes, где нашей насущной пищей был сыр Bel Paese c вином Corvo, мы подружились с хрупкой старой девой, которая намеревалась оставаться там до тех пор, пока не дочитает трехтомную историю семейства Борджиа. Простыни были влажные, а ночи то и дело оглашались храпом соседей, но нам было всё равно, ведь мы в любую минуту могли вновь спуститься по лестнице и выйти на любимую Via Sistina, вдоль которой цвели жонкилии и просили подаяния нищие. В то время мы были слишком высокомерны, чтобы пользоваться путеводителями, и хотели отыскать развалины без посторонней помощи, что и сделали, когда нам надоели рыночные площади, ночная жизнь и сельская местность. Замок Святого Ангела понравился нам благодаря непостижимому единству его круглой формы, реке и обломкам, разбросанным вокруг его основания. Просто дух захватывает, когда в римских сумерках вы блуждаете между столетиями, а при виде Колизея вновь обретаете чувство пространства и времени.

1925

В нашей гостинице в Сорренто мы увидели тарантеллу[28], причем настоящую, а раньше мы видели великое множество хитроумных переделок…

Южное солнце вогнало в дремоту весь двор «Квисисаны». Под высоким кипарисом пытались бороться с сонливостью странные птицы, а Комптон Маккензи[29] объяснял нам, почему он живет на Капри: у англичан должен быть остров.

«Тиберио» – белоснежный отель, построенный на высоком месте и украшенный фестонами вдоль основания, вровень с округлыми крышами Капри с их углублениями – водостоками на случай дождей, которых никогда не бывает. Мы поднимались к отелю по темным извилистым улочкам, где ютились рембрандтовские пекарни и мясные лавчонки; потом мы спускались обратно и вновь окунались в мрачную языческую истерию Пасхи на Капри, символизировавшую воскрешение народного духа.

Когда мы вернулись в Марсель – снова проездом на север, – яркое солнце над оживленным портом побелило приморские улицы, и в маленьких кафе на углу пешеходы весело обсуждали ошибки в пароходном расписании. Это биение жизни нас чертовски порадовало.

Гостиница в Лионе выглядела старомодной, и там никто никогда не слыхал о картофеле по-лионски, к тому же нам так надоели туристические поездки, что мы бросили там свой маленький «Рено» и в Париж отправились поездом.

Номера в отеле «Флорида» расположены наискосок друг от друга; с карнизов для занавесок сошла позолота.

Несколько месяцев спустя мы вновь отправились в путь, решив поездить по югу страны; в Дижоне мы ночевали вшестером в одной комнате (отель «Дыра», пансион от двух франков, льющаяся вода), потому что больше ночевать было негде. Наши друзья считали, что это их слегка компрометирует, но храпели до самого утра.

В городке Сали-де-Беарн, в Пиренеях, мы лечились от колита, главной болезни того года, и отдыхали в отеле «Бельвью», в номере, отделанном белой сосной и освещенном бледным солнцем, которое катилось вниз с Пиренеев. На камине в нашем номере стояла бронзовая статуя Генриха IV: в этом городке родилась его мать. Заколоченные досками окна «Казино» были заляпаны птичьим пометом – прогуливаясь по застланным туманом улицам, мы купили трости с пиками на конце и были слегка разочарованы во всём на свете.

На Бродвее приняли нашу пьесу, и киношники предлагали шестьдесят тысяч долларов, но к тому времени мы сделались хрупкими, как фарфоровые статуэтки, и казалось, что всё это не имеет большого значения.

Когда курс лечения закончился, взятый напрокат лимузин довез нас до Тулузы, кренясь на сторону при объезде серой стены Каркассона и разогнавшись на протянувшихся вдаль незаселенных равнинах Кот-д’Аржана. Отель «Тиволье», нарядный с виду, был совершенно заброшен. Желая убедиться, что в этом мрачном склепе еще продолжается жизнь, мы то и дело вызывали звонком официанта. Он возмущался, но приходил, и в конце концов мы вынудили его принести нам так много пива, что оно усугубило мрак.

В отеле «О’Коннор» мерно покачивались в гостиничных креслах, благоразумно убаюкивая свое прошлое, старые дамы в белых кружевах. Зато в кафе, расположенных на Английской набережной, по цене портвейна подавали синие сумерки, а мы танцевали местное танго и смотрели, как трясутся от холода девушки в платьях, подходящих для отдыха на Лазурном берегу. Мы с друзьями направились в ресторан «Перрокет», одна из нас – с голубым гиацинтом, другой – со скверным характером, из-за которого он купил тележку, полную жареных каштанов, и тут же щедрой рукой распространил их теплый, пригорьковатый аромат по всей холодной весенней ночи.

В грустном августе того года мы съездили в Ментону, где заказали буйабес в похожем на аквариум павильоне у моря напротив гостиницы «Виктория». Холмы серебристо-оливкового цвета своими очертаниями идеально подходили для обозначения границы.

Покидая Ривьеру после третьего лета, мы заглянули в отель «Континенталь» в Канне навестить знакомого писателя. Он гордился тем, что самостоятельно принял решение взять себе черную дворнягу. У него были хорошенький домик и хорошенькая жена, и мы с завистью смотрели на его удобные предметы обихода, благодаря которым складывалось впечатление, будто он удалился от мира, хотя на самом деле он всегда воспринимал внешний мир по-своему, ограничивая его влияние.

Вернувшись в Америку, мы поселились в гостинице «Рузвельт» в Вашингтоне и навестили одну из наших матерей. Хлипкие однотипные гостиницы серийного производства вызывали у нас такое чувство, будто, живя в них, мы занимаемся профанацией – мы покинули клинкерные мостовые[30] и вязы Вашингтона с его разнородными качествами и продолжили путь на юг.

1927

Путь до Калифорнии очень далек, к тому же по дороге приходилось поворачивать такое множество никелированных ручек, избегать стольких технических новинок, взывать к помощи такого количества кнопок – короче, встречалось так много непривычного и так много «Фреда Харви»[31], что, когда один из нас решил, будто у него аппендицит, мы сошли с поезда в Эль-Пасо.

Захламленный мост с шумом переносит вас в Мексику, где рестораны украшены папиросной бумагой и можно купить контрабандную парфюмерию – после войны мы ни разу не видели мужчин с револьверами на бедрах и потому восхищались техасскими рейнджерами.

До Калифорнии мы добрались как раз к началу землетрясения. Погода была солнечная, а ночами туманная. На освещенной шпалере за окнами «Амбассадора» висели в тумане белые розы; в пятне аквамаринового света непрестанно выкрикивал нечто невразумительное неестественно большой попугай яркой расцветки – само собой, все принимали эти возгласы за непристойную брань; дисциплинированность калифорнийской флоры подчеркивали горшки с геранью. Мы воздали должное неброской, слегка отрешенной и старомодной красоте Дианы Мэннерс[32]