Его голос такой ласковый, а доводы настолько убедительны, что велико искушение поддаться, согласиться, пойти на поводу.

— Ааа… я… не знаю, — жмурюсь и снова мотаю головой, но Герман опять шепчет своё «тише».

В конце концов, он убалтывает меня посидеть и посмотреть, как это делают другие.

— Ты мне доверяешь? — шепчет мне на ухо.

— Доверяю, — искренне отвечаю, — но это — другое!

Смотрю на довольных улыбающихся людей, предвкушающих приключение, а у самой в животе холодеет, но где-то там… под ледяной коркой страха начинает просыпаться интерес, пока Герман в красках описывает мне, какое это классное чувство — свобода полёта, как здорово ловить потоки воздуха, чувствовать себя птицей, видеть сверху места, где мы гуляем каждый день: Ипанему, Леблон, Сан-Кораду, он практически убеждает меня. Я смотрю на всё его глазами, и, наверное, в какой-то момент страх немного отступает.

Наши дни

Очень опасно вспоминать о прошлом. По крайней мере, о том периоде, когда они только познакомились, и всё было безоблачно. Герман подлечил её от последствий токсичных отношений, в которых она увязла достаточно плотно. А затем произошло то, что произошло. Так что теперь приходится напоминать себе, что ностальгировать в её положении непозволительно.

Непозволительно. Именно так. Однако воспоминания то и дело лезут в голову. Жила без Германа и думать не думала о том периоде, на который сама поставила жёсткий блок. С самого начала волевым усилием приказала себе не искать о нём информацию, не «гуглить», не спрашивать общих знакомых, а всех желающих рассказать о его жизни — убрать из круга общения.

К концу недели я уже в Петербурге. Сейчас только середина октября, так что снегом даже не пахнет. Зелени на деревьях ещё предостаточно, а я с детства знаю, что пока всё не спадёт, начала зимы можно не ждать.

Квартира на Шпалерной встречает меня холодом каменных стен. Приходится в спешном порядке включать все батареи и выветривать застоявшийся запах питерских дворов из просторного помещения. Здесь не особо уютно, или это мне так кажется, потому что мой северный город встретил меня мрачным серым небом и призрачной туманной дымкой, висящей над артериями рек. Комната площадью почти в тридцать метров с потолками под четыре метра живо отапливаться не желает, поэтому, как только предоставляется возможность, я сбегаю отсюда, готовая гулять хоть весь день, только бы не возвращаться и не заполнять голову очередными воспоминаниями. Здесь они, по большей части, будут горькими.

Но и в городе, особенно в этом районе, куда не плюнь, всё напоминает о Германе. Вот чёрт же-ж! Не было его на горизонте, и жила себе преспокойно, а теперь я так нервничаю, будто мне снова девятнадцать и мы только познакомились.

Самое неприятное, я не понимаю, что в голове у Германа, не могу поверить, что он не знал, что я здесь работаю. А, может, действительно не знал?.. Кто теперь разберёт… Ситуация поменялась: он мой босс, и надо с этим как-то жить. Только если Островский думает, что я буду покладистым сотрудником, пусть обломится сразу и бесповоротно. Если он, как и говорил, наводил справки, то знает, что покладистость — это совсем не про меня.

Вечер накатывается внезапно, я снова забегаю домой, чтобы переодеться и сходить в «Шляпу». Я знаю, там всегда разношёрстная публика, прекрасный джаз и разнообразный выбор алкоголя. В тесном душном помещении можно без проблем затеряться и перекинуться парой ничего не значащих фраз у барной стойки с каким-нибудь завсегдатаем.

Контрабас звучит заигрывающе, а клавиши под пальцами музыканта за узким видавшим виды пианино выдают шаловливую импровизацию, когда я с бокальчиком красного сухого устраиваюсь в углу стойки. Этот бар на Белинского совсем не меняется: всё те же зелёные стены, всё та же тяжёлая деревянная барная мебель и огромные вытянутые окна, за которыми по улице пробегают ночные гуляки. Такие же одиночки, как и я.

Хныкающие звуки саксофона с каждым новым моим глотком становятся всё веселее. И всё-таки чувствую себя в своей стихии, в своём городе. Боже, мне так этого не хватало. Да-да! В Москве так стремительно, в Нижнем — слишком неспешно, а тут — самое оно. Ритм Северной столицы странным образом со-настроен с моим собственным.

Ловлю заинтересованные взгляды мужчин. Странные, ведь я оделась совсем по-простому: джинсы, толстовка, волосы забраны в хвостик, никакого намёка на интимность и утончённость, но, видать, здесь особая публика.

Притоптываю ногой в такт и допиваю вино. Надо бы повторить, — думаю, и тут же передо мной на стойку опускается наполненный до краёв бокал, будто бы кто-то ждал знака от меня.

Поворачиваю голову и утыкаюсь взглядом в чтеца моих мыслей. В Германа. Отшатываюсь так, что чуть не падаю с высокого барного стула. Неподдельное удивление мелькает на моём лице, и глаза Островского опасно и довольно вспыхивают.

Я ненавижу, когда меня застают врасплох, теперь ещё более ненавижу, если это Герман.

— Преследуешь? — коротко бросаю без всяких приветствий, снова находя равновесие.

Он наклоняется ближе, и до меня долетает его запах — тягучий, мужской. Аромат его кожи, перемешанный с дорогим парфюмом. Мне хочется вдохнуть поглубже, но я сдерживаюсь, лишь смотрю на его щёку, где уже проступает дневная щетина.

Мозг работает на полную, просчитывая все его и мои ходы. Общение с Германом сродни игре в шахматы, я не знаю, какой будет его следующий ход. Сегодня пятница, и, если он не спешит домой, значит, действительно торопиться особо некуда.

А зачем тебе знать: есть ли у Германа кто-то, к кому стоит спешить? — тут же нарисовывается закономерный вопрос.

— Кто виноват, что нам нравятся одни и те же места? — вопросительно вскидывая брови, интересуется он.

Никто, милый. Только если общее прошлое.

Я жму плечом, как мне кажется, вполне себе небрежно. Затем опускаю взгляд на барную стойку.

— Спасибо, но не надо, — отодвигаю вино.

— Не дури, давай уже без привычной принципиальности, — он возвращает бокал на место, в его голосе лёгкое раздражение, будто я маленький ребёнок, который не желает слушаться. — Я хочу тебя угостить.

— Ладно, спасибо, — слегка отступаю, а затем отворачиваюсь, чтобы не искушаться и не продолжать разговор, хотя по спине начинают бегать опасные мурашки.

Нервные окончания так остро реагируют на близость Германа, что вызывают у меня сплошное недовольство. Внутреннее «я» в приказном тоне твердит: обернись, обернись, ну обернись же!

— Как переезд? Удачно? — дыхание Островского касается моих волос.

Это что ж: он, значит, ближе подвинулся?

— Если бы не ты, я бы и не переезжала.

— Если бы не я… — повторяет он медленно, будто пробуя слова на вкус, — Варя, а начало было таким многообещающим.