Мужа арестовали у здания обкома партии. Лейзер стоял с самодельным плакатом: «Отпусти мой народ», под кумачовым лозунгом: «Труженики области приветствуют XXI съезд КПСС». Выключив огонь, Фаина посчитала оладьи:

– Хватит и Лейзеру, и старикам на утреннюю трапезу. И мне… – рука заколебалась, – нет, я могу вермишели поесть, с маслом и солью. Я даже яйцо себе оставила, сделаю кугель… – неловко повернувшись, Фаина услышала сочный шлепок. Исаак заливисто засмеялся. Фаина взялась за тряпку, собирая осколки скорлупы:

– Ты хохочешь, а мне еще надо твоего брата или сестру кормить, – недовольно сказала девушка, – а чем кормить, если твоего отца не отпустят? Реб Гирш на одну пенсию живет, шитьем много не заработаешь… – быстро прибрав разбитое яйцо, она позволила себе взять одну оладью. Фаина водрузила на огонь эмалированный чайник:

– Чай спитый, три раза заваренный, но сахар у нас есть, и даже мед… – мед прислали на Хануку, в бандероли из Алма-Аты. В Свердловске Фаина с Лейзером очутились тоже благодаря протекции, как смешливо говорил муж:

– Реб Яаков написал раву Гиршу-Лейбу. Тот пригласил нас приехать, обосноваться в синагоге. Лейзер потом должен был занять его место… – Фаина не сомневалась, что муж будет молчать о своей должности:

– Сапожник и сапожник. Он не скажет, что вел молитву и занимался со стариками. Нельзя рисковать закрытием общины, люди должны молиться, изучать Тору, печь мацу на Песах, слушать шофар. Лейзер сделает вид, что он не в себе, и его отпустят…

Прибравшись, она подхватила на руки Исаака:

– Ты тоже сядешь за алфавит, – пообещала Фаина, расстегивая закрытое платье, – тебе исполнится три года, папа тебя пострижет, и сядешь… – мальчик жадно припал к груди. Она устало закрыла глаза:

– Потом придется двоих кормить. Исааку в мае будет всего десять месяцев. Ничего, я справлюсь, надо справиться… – пошарив в ящике стола, Фаина нащупала паспорт. Новый документ девушка получила осенью, в Барнауле, соврав, что потеряла старый. Сфотографировалась Фаина с покрытой головой:

– Милиционеры сначала отказывались принять снимки, но потом устали со мной спорить, – она заправила прядь за край платка, – как сказано, никогда стены моего дома не видели моих волос. Лейзер мне объяснял, из Талмуда… – она подумала:

– Фаина Яковлевна Бергер, родилась в Днепропетровске, двадцати пяти лет. Ровесница Генкиной, но та из Харькова. Я в платке… – под платком прятались крашеные хной локоны, – а что имена у нас одинаковые, и глаза голубые, это совпадение… – Фаина поморгала влажными ресницами:

– Большой риск, идти в милицию, но Лейзер должен знать, что мы здесь, что с нами все в порядке. Я не могу оставлять мужа голодным, он даже чаю не сможет выпить. То есть сможет, но из нашей чашки… – в кошелке лежали кружка, миска и ложка. Фаина внезапно испугалась:

– Если меня арестуют в приемной, Исаака заберут в Дом Ребенка… – оторвавшись от груди, мальчик что-то недовольно пропищал, – никогда такого не случится… – слеза поползла по щеке. Фаина почувствовала прикосновение младенческой ручки. На нее смотрели нежные, голубые глазки, мальчик насупился. Фаина поцеловала крохотные пальчики:

– Не волнуйся, милый. Мама тебя никому не отдаст. Папа тоже скоро выйдет на свободу. Надо молиться, читать псалмы… – Фаина быстро подхватила от Лейзера святой язык:

– Приедем в Израиль, будем на нем говорить, – пообещал муж, – обоснуемся в Иерусалиме, у меня там родня… – Фаина не слышала свиста ветра за окном. Лицо ей грело ласковое солнце. Укачивая сопящего мальчика, она шептала:

– Поднимаю глаза мои ввысь, откуда придет мне помощь? Помощь моя от Бога, Создателя неба и земли… – она коснулась губами мягкой макушки ребенка:

– Слышишь, Исаак Судаков? Только так, и никак иначе.

По мнению сержанта, принимавшего передачи для заключенных в КПЗ городского управления милиции, жена спятившего обувных дел мастера была слишком для него хороша.

Девушка в потрепанном тулупе, шерстяном платке, при спящем младенце и тяжелой даже на вид кошелке, явилась на задний двор белокаменного здания, на проспекте Ленина, ни свет ни заря. Передачи принимали с девяти утра, но здесь, в отличие от городского изолятора, больших очередей не случалось. Заключенные быстро покидали КПЗ, отправляясь либо в камеры досудебного содержания, либо в вытрезвитель.

Сидя за маленьким окошечком, попивая чай, дежурный шуршал «Вечерним Свердловском». Девушка присоединилась к очереди в семь утра, но получила номер только во втором десятке. Ее черед подойти к окошечку настал к одиннадцати, когда сержант, утомившись, объявил перерыв. Ему хотелось прочесть рецензию в газете, на новый спектакль драматического театра. Московский автор, товарищ Королёв, соратник героического Горского, приезжал на декабрьскую премьеру:

– Оформление сцены заслуживает особого упоминания… – он шевелил губами, – симфония красного и черного цветов, могущая показаться формальной, тем не менее, отражает борьбу сил большевиков против иностранной интервенции и белогвардейских войск. В эпизодах снов Горского художник и режиссер используют белый свет прожекторов, символизирующий… – зевнув, сержант поискал отзывы на игру актеров:

– В фильме они хорошо справились, но здесь пишут, что театральный Горский не дотягивает до экранного:

– Режиссер сделал выбор в пользу актера, ровесника героя революции, но нельзя забывать, что Владимир Ильич, в письме ЦК ВКП (б), от декабря 1918 года, назвал товарища Горского пылким буревестником нового социалистического строя. Молодой актер в этой роли смотрелся бы лучше… – милиционер все равно решил повести невесту на спектакль:

– Посидим в буфете, она наденет праздничное платье. Пусть пьеса о партии, но театр есть театр… – театр, по общему мнению персонала КПЗ, устраивал и задержанный у здания обкома гражданин Бергер. Справившись в министерской картотеке, они узнали, что имеют дело с сактированным по туберкулезу, бывшим осужденным. Минус в паспорте Бергера никто не убирал. В Свердловске он обретался без прописки, по справке о временной регистрации в пригородном поселке:

– Знаем мы эти штучки, рука руку моет… – сержант вытряхнул из паспорта гражданки Бергер такую же бумажку, – платят оборотистым людишкам, а сами живут в городе… – гражданин Бергер упорно молчал, не признаваясь, откуда он появился на площади, с рукописным плакатом на двух языках:

– Слова из Библии, – хмыкнул сержант, – по картотеке, он неоднократно добивался разрешения на выезд в Израиль, выдавал себя за гражданина Польши… – Вильнюс, где родился Бергер, и Каунас, где его арестовали после войны, давно стали советскими городами.

Гражданка Бергер Фаина Яковлевна, передвинувшись с кошелкой ближе к окошечку, прикрывшись платком, расстегнула тулуп. Сержант увидел мимолетный проблеск чего-то белого:

– Она ребенка кормит, – милиционеру стало неловко разглядывать женщину, – она хорошенькая, младше его на десять лет. Зачем ей бывший зэка, увечный, неграмотный, и умалишенный… – Бергер второй день отказывался от положенного пайка, не принимая даже чай или сахар. Заключенный только пил водопроводную воду:

– Кепку он тоже не снимает, – вспомнил сержант, – у него помешательство, на религиозной почве. Начальство распорядилось проверить синагогу. Мы выяснили, что он член сапожной артели… – фотографию плаката послали в Москву, в соответствующий отдел министерства, занимавшийся контролем, как выражались в приказах, религиозных культов. Утром в Свердловск пришел ответ. Бергера полагалось отправить этапом в столицу, в институт имени Сербского, для проведения психиатрической экспертизы:

– Действительно, только сумасшедший на такое способен, – подумал сержант, – кто еще захочет покинуть нашу советскую родину? Он открыто призывал к предательству, стоял на площади… – на площади Бергер, правда, не провел и десяти минут. Окрестности обкома кишели патрулями:

– Все равно, это демарш ненормального… – сержант свернул газету, – пусть ему в Москве определяют инвалидность. Отправят его в психушку, клеить коробки, куда ему и дорога… – рассматривая паспорт жены Бергера, сержант понял, что на фото женщина не сняла платка:

– Она и сейчас в платке, хотя в приемной тепло. Должно быть, все равно мерзнет… – ему стало жалко девушку:

– Может быть, он раньше был нормальным. Пусть она с ним разведется, зачем ей сумасшедший инвалид… – милое, усталое лицо на фотографии было совсем молодым. Сержант, правда, заметил твердое выражение, в больших глазах:

– И сейчас она так смотрит. Надо