III. Бывая в Люцерне, нельзя не посетить диорамы Альп.

Зритель входит в совершенно темный зал, и некоторое время остается во мраке. Внезапно поднимается занавес и сразу открывает восхитительную панораму гор и озер, ледников и долин, уходящих в небеса снежных вершин, бесконечных лесов, диких утесов, скал, глетчеров и пропастей, частью зияющих своими изуродованными краями, частью предательски занесенных снегом… Удивительные эффекты освещения дают попеременно картины утра, полудня и солнечного заката, а явление альпийских сумерек, мрачные и чудесные переливы розовато-багрового света, то, что у местных жителей называется «аль-пен-тлюн», завершают странное и сильное впечатление…

Вдруг, вы опять в темном зале и опять со своими думами…

Но вот занавес взвивается снова, и перед вашими очарованными взорами проходят одна прекраснее другой картины торжественной и дивной природы. Вот Монблан и Шамуни; вот Юнгфрау, Монтроза и Грос-Глекнер; вот еще целый ряд снеговых высот с неудобно запоминаемыми названиями; еще далее – монастырь св. Бернарда, Интерлакен, Женевское озеро; вот упоительные пейзажи озера Четырех кантонов; вот Риги и ее Zahnrad-Bahn, а вот и гора Пилатус, окруженная таинственными и грозными средневековыми легендами… Еще минута, и перед вами мертвенный Констанц с его пустынным боденским озером, этим «мертвым морем» Швейцарии, как бы поныне отражающим скорбную эпопею Иоанна Гусса… Невольно приходят на ум величавые строфы Тараса Шевченко:[11]

Кругом неправда и неволя.

Народ, замученный, мовчыт —

А на апостольским престоле

Чернец годованый сыдыт;

Людскою кровию шинкуе[12]

И рай у наймы отдае…

О, Боже! Суд Твий правый всуе

И всуе царствие Твое!

Наконец, занавес падает в последний раз, и вы уходите в необыкновенном, мистическом и мечтательном настроении духа. Но уличный шум и суматоха обыденной жизни скоро возвращают вас из заоблачных высот в низменный мир действительности.

Нечто подобное должен испытывать единственный, по его мнению, зритель всемирной истории – «вечный жид».

Времена и поколения, народы и царства неожиданно появляются перед ними из мрака; растут, крепнут и расцветают; вянут, гибнут и рушатся, сменяя друг друга без перерыва, один он остается. И у них бывал свой расцвет, свои полдень и закат; и они иногда блистали кровавым, медленно замирающим светом исторических сумерек… Но в роковую минуту занавес все-таки падал, а еврей уходил продолжать свое дело, пока в мировой панораме не будет поставлена серия новых картин…

От одного спектакля до другого, при участии своих же сродников – иных семитов, он подчас изменял саму программу представления, держась, однако, подальше от закулисных электрических батарей.

Ниневия и Вавилон, Тир и Сидон, Иерусалим и Тивериада, Карфаген и Багдад, Севилья и Альгамбра, Гренада и Кордова, Лангедок, эта Иудея Франции, Венеция с ее Шейлоком и Франкфурт на Майне с его улицей «Красного Щита» («Rothschild»), колыбелью Ротшильдов, Новый Ханаан – Вена с подвластными ей, но преимуществу славянскими землями, а затем Варшава, Бердичев, Одесса и Вильна, – таковы названия главных «ложь», откуда семиты, попеременно наблюдали всемирную трагикомедию, хотя далеко не всегда лишь в качестве зрителей…

О, нет! Как всякому известно, они не довольствовались пассивной ролью. Уходя за кулисы, они сеяли там ложь, предательство и нищету, как бы отнюдь не желая оставлять монополистов того примаса Венгрии, которому принадлежит известный «практический» рецепт: «Opportet facere Hungarian miseram, postea mendicam, deinde catholicam!».

Еще только добиваясь звания всемирного режиссера, самые пронырливые из семитов – евреи мечтают и о независимой антрепризе.

В конечном же идеале они видят себя владельцами такой труппы актеров-рабов, где лучшие балерины и примадонны шара земного будут наполнять гаремы социал-талмудистов; первые любовники станут евнухами сераля; благородные отцы и резонеры получат ливреи дворецких; первые и вторые комики поступят выездными лакеями, а вся прочая людская челядь пойдет строить золотые пирамиды для возвеличения детей Иуды в роды родов…

IV. То, что мы наблюдаем теперь, печально, а нередко и ужасно. Но не в первый раз на сцене истории семитизм объявляет смертельную ненависть арийскому миру. Уже на заре жизни европейских народов, когда их праотцы пребывали еще в Гиндукуше и Парапа-мизе, – в легендарную эпоху Немврода и Семирамиды, когда чистые и светлые арийские племена созидали торжественный цикл Вед и пели дивные гимны Авроре, они уже подвергались нападениям монголов или урало-алтайцев с С.-В. и семитов – с Ю.-З. Слабые численно, арийцы не выдерживали натиска врагов и распались на две ветви.

Одна направилась к берегам Инда и Ганга, спустилась в Индостан и бесследно исчезла для другой на пятьдесят столетий. Когда евреи были еще ордой полудикарей, бродивших в пустыне, у арийцев Индостана существовало уже несколько философских систем, а немного позже их гений открыл коренной принцип новейших изысканий в Европе – о единстве силы и материи. Свет арийского духа направился из Индостана на бесчисленные массы монголов и малайцев Азии, двинув их умственную и религиозную сферы. Между тем, для Европы лишь в восемнадцатом веке обнаружилось, что язык браминов и Будды, как и наставления благороднейшего из законодателей. Зороастра, относятся к санскриту – первоисточнику всех европейских языков, за исключением разве говора басков в Испании, равно как урало-алтайских наречий: венгров, турок и финнов с их мелкими подразделениями.

Другая ветвь, так либо иначе отбиваясь от развратных и жестоких семитов, понемногу оседала на пути в Сирии и Малой Азии, под именами аморреев и филистимлян, а также племен, заселивших Мизию, Карию, Лидию, Фригию, Пафлогонию и Понтус; вслед за тем, перешла Геллеспонт, проникла на Балканский полуостров, в Карпаты и частью на юг России, частью же поднялась по Дунаю в страны, впоследствии известные под названиями Дакии, Паннонии и Южной Германии, перешла Альпы и Пиренеи и распространилась до крайних пунктов Европы. Но в Элладе арийцы снова встретили семитов финикиян, а несколько позже на юге Италии и Сицилии – карфагенян. Каковы были впечатления этой встречи, мы видим уже в Одессе, где Гомер, назвав финикиянина-семита, прибавляет: