в одном и том же рубленом ритме, псы всей округи заводят нечто вроде гимна, завывая каждый свое; идя обратно мимо скал, я слушаю этот гимн с величайшим вниманием, потому что уже давно заметил, что он продолжается всегда одно и то же время и что его кончает неизменно – точно так же, как и начинает, – таинственный пес – предводитель своры. Мне известно, что есть определенное содержание в танце обезьян и некоторых птиц, и теперь мне вдруг приходит в голову, что если записать на пленку крики некоторых животных, которые живут рядом с человеком, то в них, возможно, обнаружился бы музыкальный смысл, очень близкий к тому пению колдуна, которое так поразило меня однажды вечером в Южной сельве. Вот уже пять дней, как псы Пуэрто-Анунсиасьон воют одно и то же, совершенно одинаково, начиная словно по приказу, и замолкают явно по знаку. Потом они возвращаются в свои дома, укладываются под табуреты и слушают, что говорится вокруг, или вылизывают свои миски, никому не докучая больше, до тех пор пока не наступит самая жаркая пора течки, и тогда людям не остается ничего, кроме как терпеливо ждать, пока животные, с которыми они в союзе, не выполнят своего обряда, цель которого – продолжение жизни. Думая об этом, я дохожу до первой улочки селения, и в этот момент чьи-то крепкие руки закрывают мне глаза и чье-то колено упирается сзади в спину; меня так резко рванули назад, что я не сдерживаюсь и вскрикиваю от боли. Шутка слишком грубая, и я резко вырываюсь, чтобы ударить. Но тут раздается смех, такой знакомый, что в тот же миг мое раздражение сменяется радостью. Окутывая запахом пота, меня обнимает Яннес. Я хватаю его за руку, словно боясь, как бы он не убежал, и веду на постоялый двор, где карлица донья Касильда приносит нам бутылку водки. Для начала я, желая доставить ему удовольствие, делаю вид, что интересуюсь его странствиями: я хочу, чтобы поскорее установился теплый дружеский тон и я мог бы спросить о том единственном, что меня интересует: конечно, Яннес знает затопленный ход, ведь он вместе с нами входил в него, и, кроме того, его большой опыт странствования по сельве может помочь мне открыть дверь, не ища вырезанного на коре знака. К тому же очень может быть, что за последние недели вода немного спала. Однако я замечаю: что-то изменилось в его лице; его глаза, раньше глядевшие проницательно и серьезно, теперь словно неспокойны, словно недоверчивы и ни на чем не могут остановиться. Он кажется возбужденным и нетерпеливым, с ним даже трудно вести связный разговор. Говорит он, запинаясь и будто колеблясь, и не останавливается подолгу на одном, как это было раньше. И вдруг с заговорщическим видом он просит отвести его ко мне в комнату. Там он запирает дверь на ключ, проверяет окна и лишь после этого показывает мне при свете лампы тюбик из-под хины, в котором нет уже таблеток, а лежат несколько кристалликов дымчатого стекла. Он объясняет мне тихо, что это кварц, который считается спутником алмазов: обычно рядом с ним находят то, что ищут. И он тоже погрузил свою кирку и нашел мощное месторождение. «Алмазы в четырнадцать каратов, – доверительно сообщает он мне приглушенным голосом. – И должны быть там еще крупнее». Без сомнения, он уже грезит о самых крупных камнях, вроде того, какой нашли недавно: алмаз этот свел с ума всех искателей Эльдорадо, что бродят еще по континенту, не желая отказаться от сокровищ, которыми бредил Фелипе де Урре. Я вижу, что открытие месторождения лишило его покоя; теперь он направляется в столицу, чтобы зарегистрировать шахту, однако его не покидает страх, как бы кто-нибудь в его отсутствие не наткнулся на открытое им далекое месторождение. Оказывается, бывали такие случаи, когда по чудесному совпадению два старателя натыкались в этих бескрайних просторах на одни и те же залежи. Но меня это не интересует. Я повышаю голос, стараясь привлечь его внимание, и заговариваю о том единственном, что меня заботит. «Хорошо, когда вернусь, – отвечает он мне. – На обратном пути». Я умоляю его отложить свою поездку, умоляю его выйти сегодня же ночью, не дожидаясь рассвета. Но грек говорит, что как раз пришел «Манати́» и отплывает обратно завтра в полдень. Нет, с ним просто невозможно разговаривать. Он думает только о своих алмазах, и если замолкает, то лишь потому, что боится, как бы его не услышали дон Мелисио или карлица. Раздосадованный, я смиряюсь с тем, что снова придется отложить путешествие; что ж, подожду, пока он вернется, а это, верно, будет скоро, потому что алчность не даст ему покоя. И, желая быть уверенным, что он обязательно разыщет меня, я предлагаю ему свою помощь, чтобы начать разработку шахты. Он шумно обнимает меня, называет своим братом и ведет в таверну, где мы познакомились с Аделантадо; он просит еще бутылку водки и, желая заинтересовать меня своей находкой, делает вид, что открывает мне местоположение шахты, – там он нашел кварц, предвещающий сокровища. И тут я узнаю то, чего бы даже не заподозрил: он нашел шахту по дороге из Святой Моники – Покровительницы Оленей после того, как набрел на незнакомый город и провел в нем несколько дней. «Идиоты, – говорит он мне. – Глупые люди; под носом золото, а они его не разрабатывают; я хотел, но они сказали – застрелят из ружья». Я хватаю Яннеса за плечи и кричу ему, чтобы он рассказал мне о Росарио, чтобы рассказал мне о ней что-нибудь: здорова ли она, как выглядит и что делает. «Жена Маркоса, – отвечает мне грек. – Аделантадо рад, она забеременела недавно…» Меня словно оглушило. В кожу впиваются холодные иглы. С огромным усилием я дотягиваюсь рукой до бутылки; стекло будто обжигает меня. Я медленно наполняю рюмку и опрокидываю водку в горло, но проглотить не могу: меня бьет кашель. А когда мне удается снова вдохнуть воздух, я гляжу на себя в почерневшее, засиженное мухами зеркало, которое висит в глубине зала, и вижу лишь сидящее за столом тело, пустое тело. Я не уверен даже, что оно смогло бы двинуться и пойти, прикажи я ему сейчас. Но существо, которое стонет во мне, все истерзанное, обливающееся кровью, существо, раны которого посыпаны солью, это существо поднялось к моему, словно открытая рана, горлу и пытается что-то невнятно возражать. Я не сознаю, что говорю Яннесу. Я слышу чужой голос, который лепечет что-то о правах на Твою женщину, объясняет,