Палата, выбранная гражданами, выполняющими этим свою обязанность, не должна и не может претендовать на верховную власть. Признавать за ней эту власть – значит вводить «деспотизм многих»[1081] вместо деспотизма одного человека. Поэтому Ройе-Коллар настойчиво отмечает оригинальный характер французской монархии по сравнению с английской[1082]. Во Франции верховным владыкой является не парламент, а совокупность многих независимых властей различного происхождения: король, наследственные пэры и выборная палата. В особенности король; инициатива его должна оставаться абсолютной и ненарушимой; он не только царствует, но и правит; он даровал Хартию, которая дала жизнь палате; Хартия создает чиновников, обязанность которых состоит в выборе депутатов[1083]. Избранные таким образом депутаты не должны ни свергать министров, ни вмешиваться в правление, ни проявлять какую-либо инициативу. Между французской монархией и английским образом правления нет никакого сравнения. Правительство нельзя пересадить, подобно растению[1084]. Действительно, в монархии, основанной на Хартии, «представительства совсем не существует». Поэтому весьма ошибочно применяют к ней заимствованное у иностранцев название – представительное правление. Ройе-Коллар тем не менее пользуется этим термином, но упрекает себя за это, и в одном характерном отрывке объявляет его лишенным смысла[1085].

В чем же состоит политическая способность, дающая участие в выборах? Если бы Ройе-Коллар признал выборную палату органом мнений, он, очевидно, принужден был бы приписать политическую способность всем гражданам или, по крайней мере, тем из них, которые достигли достаточной степени культуры для того, чтобы составить себе известное мнение. Получилась бы или всеобщая подача голосов, или такая, при которой были бы исключены одни безграмотные. Но Ройе-Коллар не желает допускать представительства мнений. Выборная палата у него служит органом известных интересов[1086]. Выполнить функцию избирателя способен только тот гражданин, который по своему состоянию и по своим склонностям кажется наиболее пригодным для поддержания этих интересов. Отсюда – ценз, влекущий за собою сосредоточение политической власти в руках крайне малочисленного класса. Такова, по крайней мере, первая формула, на которой останавливается мысль доктринеров. Впоследствии возникли и другие.

У Ройе-Коллара «известным образом установленная верховная власть свободных правительств» допускает вмешательство чиновников, очевидно, способных по своему состоянию разумно служить интересам, органом которых служит выборная палата. Затем является Гизо, сглаживает резкости этой теории и ставит между божественным правом и верховенством народа так называемое им верховенство разума[1087]. Средние классы, обладающие избирательным цензом, представляются ему как бы естественными хранителями политического смысла, и весь ход истории цивилизации, по его мнению, складывается в пользу появления этих классов. Наконец, вносит свою долю и эклектическая философия. Ремюза, доктринер второго периода, когда границы между доктринерством и либерализмом теряют определенность, преобразует теорию Гизо и Ройе-Коллара, примешивая к ней эклектическую теорию разума. «Высший разум, невидимо присутствующий, сообщается с разумом человеческим. Кто же, следовательно, может быть избранником? Люди, наиболее способные дать перевес справедливости, разуму и истине»[1088].

Исправленная таким образом формула нравится Ройе-Коллару своей велеречивостью, и в одной из своих последних речей (1831 года) он присваивает ее себе, делая еще более величественной. Представительное правление – это «осуществление прекрасной теории Платона: организованная справедливость, живой разум, вооруженная мораль»[1089]. На словах он как будто очень далеко отошел от своей речи 1816 года, но сущность почти не изменилась, и Платон справедливо удивился бы, узнав, какие «интересы» защищались тут его именем.

Доктринеры думали установить свободное правление, не допуская, однако, нацию до действительного участия в распоряжении своими судьбами; точно так же они думали служить делу индивидуализма, не признавая за индивидуумом никакого естественного права, по крайней мере, в области политики.

Доктринеры, несомненно, заботились об индивидуальных вольностях, и было бы несправедливо не оценить усилий, потраченных ими для установления свободы печати, являвшейся для них началом и гарантией всех прочих вольностей[1090]; свободы слова; суда присяжных, на который они смотрели как на «ограничение установленных властей»[1091]. Они требуют также для граждан большей свободы в сфере их ближайших интересов и нападают на чрезмерную централизацию Империи и Конвента. Ройе-Коллар очень убедительно показывает связь между централизацией и политической философией, рассматривающей индивидуумов как математические единицы, отдельные атомы. «Централизация вышла из общества, растертого в порошок. Там, где одни индивидуумы, все дела, не принадлежащие им, являются делами публичными, делами государства»[1092].

Но этот индивидуализм, лишенный идеи естественного права и состоящий весь из ограничений и подразделений, рискует очутиться бессильным и никуда не годным перед возражениями и трудностями. Это хорошо видно в вопросе о свободе обучения. Ройе-Коллар, с гордостью считающий себя индивидуалистом и либералом, не колеблется защищать право государства. Он не исследует вопроса о том, имеет ли индивидуум право на обучение, как думаем мы, ничуть не отступая при этом от принципов правильно понятого индивидуализма. Нет, он стоит за право государства обучать индивидуума, не только наблюдать за образованием, но и руководить им. «Для опровержения этого принципа, – говорит Ройе-Коллар, – нужно было бы доказать, что общественное образование, а вместе с ним религиозные, философские и политические доктрины, составляющие его душу, стоят вне общих интересов общества, что они естественно входят в оборот как частные потребности, что они принадлежат промышленности, подобно фабрикации материй»[1093].