Я знаю, что в данном случае Ройе-Коллар борется с «притязанием частной власти» церкви смотреть на образование как на «независимую область» и «давать законы публичной власти»[1094]; но приведенные им аргументы заметно не соответствуют значению этого спора. По-видимому, и не подозревая этого, наш философ сходится с ненавистными ему якобинцами.

Историк был бы несправедлив к доктринерам, если бы он не похвалил их за то, что они верили в свободу и любили ее. Но с нашей точки зрения, в политической философии Ройе-Коллара и Гизо особенно важно отметить логическую несостоятельность их индивидуализма. Последний совершенно проникнут историческим духом и не только не восходит к принципам, но стремится лишь к тому, чтобы хорошенько понять данное положение вещей и приспособить к нему учреждения. Поэтому политическая философия доктринеров, в отличие от философии Бенжамена Констана, не могла пережить породивших ее обстоятельств. Индивидуализм Бенжамена Констана, опирающийся на отвлеченные принципы, сохраняет силу после Реставрации и после Июльской монархии; а индивидуализм Ройе-Коллара вышел из моды еще до 1830 года.

В политической философии доктринеров чувствуется влияние немецкой мысли. Не только их идеальная монархия очень сильно походит на конституционную монархию Гегеля, но руководящие идеи немецкой исторической школы встречаются в первых же произведениях Гизо.

Он сам рассказывает, что очень рано увлекся изучением немецкой литературы[1095]. Изыскания относительно муниципального строя Римской империи и социального состояния Франции в период от V до X века, изыскания, которыми он начал свою карьеру историка, опираются на труды Эйхорна и Савиньи[1096]. В стремлении доктринеров отводить прошлому как можно больше места в настоящем сказывается, конечно, дух Савиньи. Тот же дух внушает доктринерам великое почтение ко всему, что освящено временем[1097], и привычку покоряться необходимости, присущей ходу вещей. «Суровая, непоколебимая, неумолимая необходимость»[1098], – Гизо охотно пользуется этой формулой и другими в том же роде. И Ройе-Коллар, защищая какую-нибудь из вольностей, делу которых он служил не без пользы, обращается не к праву, а к покровительству необходимости. «Свобода печати, – говорит он однажды, – представляет необходимость». И прибавляет: «Это слово оправдывает само себя»[1099].

Теперь, без сомнения, ясно, что свобода, для которой требуется ссылка на необходимость, через это искажается и уменьшается, так что представляет лишь неверный и умаленный образ истинной свободы; дальнейшие страницы покажут это еще лучше.

Метод Бенжамена Констана[1100] совершенно философский, т. е. чисто абстрактный и дедуктивный. Бенжамен Констан хочет основать свободное правление на рациональных началах. Поэтому, кроме обильных ссылок на Неккера, Клермон-Тоннера и др., мы встречаем у него иногда обращение к Руссо.

Бенжамен Констан первый высказал мысль, которую потом так часто повторяли: что революция ничуть не уменьшила объема верховной власти в пользу увеличения свободы, а только перенесла эту власть со всеми ее атрибутами с государя на народ[1101]. Он показал также, что простая передача верховенства народу, без организации свободного правления, в силу необходимости поведет к тому, что несколько индивидуумов, а быть может и один, захватят власть и станут угнетать народ «во имя его собственного верховенства»[1102]. Мало того, Бенжамен Констан спрашивает еще, увеличивает ли хоть несколько сумму свободы, которой пользуются индивидуумы, такое абстрактное признание народного верховенства, и отвечает: нисколько не увеличивает[1103]. Следовательно, это принцип, не увеличивающий реальной свободы граждан, благоприятствующий узурпаторским попыткам олигархов или одного тирана и влекущий за собой те же злоупотребления, от которых народ страдал в то время, когда верховенство принадлежало государю. Можно ли, значит, смотреть на этот принцип, как на догмат и, притом догмат общества нового времени, и вновь приниматься за «вечную метафизику Общественного договора»[1104]?

По такому началу можно было бы подумать, что Бенжамен Констан, подобно доктринерам, совершенно отринет верховенство народа и станет искать прав на власть в истории. Но это мнение оказалось бы весьма ошибочным. Во-первых, исторический дух отсутствует в его политической философии; во-вторых, он задается, главным образом, тем, как бы предупредить злоупотребления народным верховенством, как нейтрализовать вредные последствия его, и таким образом приходит к формуле, которая сохраняет принцип, но придает ему совсем иной вид сравнительно с Руссо.

«Совокупность всех граждан, – говорит Бенжамен Констан, – является верховным владыкой в том смысле, что никакой индивидуум, никакая фракция, никакая частная ассоциация не может присвоить себе верховенство, если оно не передано им посредством делегации»[1105]. Следовательно, суверен – будь то индивидуум, корпорация или собрание – всегда должен быть делегатом народа. Руссо не хотел делегации народного верховенства и, как мы помним, осмеивал прославленную свободу англичан, которые, по его словам, обладают верховной властью только на один день и час своей жизни, на тот день и час, когда назначают своих представителей. Бенжамен Констан не отрицает, что верховенство, в сущности, принадлежит народу, но желает, чтобы последний тотчас же передал его кому-нибудь.

Станет ли народ от этого рабом, как думал Руссо? Нет, ибо делегированное верховенство простирается только до области индивидуального права. «Там, где начинается независимое индивидуальное существование, прекращается юрисдикция этого верховенства»[1106]. В самом деле, индивидуум обладает правами, «не зависящими ни от какой социальной или политической власти»[1107]. Покушаясь на эти права, власть тем самым стала бы «незаконной». Законодатель совсем не абсолютный властитель и должен считаться с этими «независимыми» правами. Только такой закон имеет силу, заслуживает почета и повиновения граждан, который совместим «с вечными принципами справедливости и милосердия – теми принципами, соблюдение которых для человека необходимо, если он не хочет пойти вспять и против своей природы»[1108]. В другом месте Бенжамен Констан выражает свою мысль еще точнее. В категорию таких «беззаконных» законов он зачисляет все те, которые покушаются на нравственность, предписывая, например, делать доносы и запрещая укрывать изгнанников; все те, которые «разделяют граждан на классы»; все те, которые наказывают их за то, что от них не зависит, делают их ответственными за чужие проступки и т. д. [1109] Подобные законы не заслуживают названия законов.