самый быстрый, надежный и экономичный. Так-то, товарищ начальник отдела проектирования и начальник строительного отряда. Сам посеял, сам и жни. Будешь знать на будущее, каково строителям с такими проектами…»

— Привет отважному командиру! — неожиданно услышал он издали страшно знакомый, как всегда с наигранным, но не обидным пафосом голос друга Заметкина, шествующего от поселка ему навстречу. Они быстро сблизились и обнялись.

— Ну, молодец, ну, спасибо! — от души благодарил Букварев. — Я ведь тут один как перст, а дело большое, сложное и во многом рискованное. Тем более опыта у меня… Сам знаешь. Командую и боюсь. С тобой мне будет не страшно.

— А я тебя полдня ищу, — принялся рассказывать Заметкин. — Помощник у тебя какой-то кислый. Я ему сегодня же сделаю впрыскивание. Вот увидишь. А то глядит, как пролетариат на буржуазию, и улыбается презрительно. Он не из тех ли, кого ты величаешь юными скептиками?

— Нет, он ничего. Дельный парень. Кое-что повидал в жизни. Хотя походка у него и некоторые манеры… Да он сегодня болен, — поспешил уверить Букварев.

— Сегодня и выздоровеет.

— А как ты расцениваешь мой поступок? — спросил Букварев, думая, что по адресу Юры Заметкин по своему обыкновению шутит. — Не удивляешься моей опрометчивости? Не сочиняешь на меня сатиры?

— Нисколечко! Наоборот! Я давно ждал от тебя чего-нибудь похожего. Понимаешь, такие поступки в нашей обыденной жизни просто необходимы. Они будоражат, увлекают на смелое и честное, они украшают жизнь! Ты, брат, чудный номер выкинул! Я тебя раньше всего лишь ценил и уважал, а теперь буду любить, боготворить!

— Но я вовсе не уверен в успехе. Тем более в легком и быстром.

— Это и хорошо! Если все получится легко и быстро, ни эффекта, ни удовлетворения не почувствуешь. И другие — тоже. И не самовоспитаешься. Тебе тут нужно пройти через горнило! За тобой, братец, сейчас полгорода следит. И следит ревниво, затаив дыхание, как за Папаниным на льдине. Ты хоть понимаешь, что прямо в лицо бросил перчатку своему подлому «другу» Воробьихинскому и всей его банде?

— Ну, зачем уж так-то! Все-то ты преувеличиваешь до безобразных размеров. Литератор… А я вот с простыми людьми не умею ладить и договариваться, зажечь их, за собой увлечь. Замечаю, что поглядывают на меня как-то странно, косо, неодобрительно.

— Взрослые люди не сразу сходятся. Приглядывается к тебе народ и скоро приглядится. Поймут тебя с самой лучшей стороны. Народ, братец мой, не ошибается. А ты всегда и всем был ясен, как летний день. Таким и помрешь.

— А если у меня в голове не реальный и четко рассчитанный план, а лишь не очень ясные предположения, мечты, одним словом? О какой ясности для других тогда может идти речь?

— Не все сразу. И не хнычь. Ты же не умел хныкать. Или уж давай все вместе обсудим. Ведь и мне тут многое дорого. Как я глянул на эти сопки на ветру и под низким небом, так во мне что-то и затрепетало. А Юрочка твой глядит на меня с этакой ядовитой улыбочкой. А я восторгаюсь при нем вслух! Я же тут каждый кустик помню. Даже нашу дипломную работу почти наизусть вспомнил, хотя никогда и не читал ее по-настоящему. По-моему, в ней у нас все довольно четко было расписано и рассчитано.

— А не вспомнилось тебе, что в нашей дипломной фигурировали три сопки, а тут, гляди-ка, их целых четыре? Что скажешь?

— Неужели три было? Это номер! На такое способен только Губин. Вот подлец.

— Теперь поздно кулаками махать.

— Но какая низость!

— Кончим об этом. Он мог сознательно ограничить трассу тремя сопками. Материала-то ведь нам и без четвертой хватало. Давай о твоем статусе. Сразу заявляю, что я запру тебя на чертежной и счетной работе и всякий другой сметно-расчетной. Ты должен повиноваться мне беспрекословно. Разделим тяготы и славу. И смоем позор. Под тремя-то сопками и наши подписи стоят в дипломном проекте. Не забывай.

— Вот это поворот! — воскликнул Заметкин. — С ним дело приобретает еще большую основательность и серьезность. Главным образом для тебя, конечно, но я и себя не отделяю. Это интересно, когда не просто порыв энтузиазма и зов совести, но еще и суровая необходимость, долг чести, исправление грехов молодости, вхождение в страну зрелости и мудрости, в пору полной человеческой ответственности. Это превосходный сплав!

— Не витийствуй, но знай, что именно поэтому я тебя сюда и позвал. И тебе невредно все это пропустить через себя. Лучше жизнь увидишь, чем из окна своей квартиры или со стороны.

— Спасибо! Я становлюсь твоим негром и летописцем.

Друзья возбужденно шагали к поселку. Давно уж прошел обеденный час. Пожалуй, пора было собираться на ужин. И повариха не раз выглядывала из своего вагончика, не зная, подогревать пищу начальнику или подождать еще.

По укатанной за дни заморозков дороге равномерно шли самосвалы с гравием. Со стороны впадины порой доносился деловито-пронзительный голос Михайлова, на который послушно сворачивали машины.

— Дурак я, — опомнился Букварев. — Давно пора послать Михайлова рыть кюветы. На месте его экскаватора сейчас нужен бульдозер. А Михайлову, видимо, нравится покомандовать. Понял, вошел в роль. Надо будет к нему присмотреться.

Букварев показал Заметкину на край болота.

— Сейчас, поеди́м, а к вечеру учтешь вон там все сделанное и оформишь документами. Михайлов подскажет, сколько туда гравия высыпано, да и в карьере учет ведут. Сопоставь выполненную работу с разделом проекта. Расхождения возьми на заметку в подробностях.

— Но ведь это же черт те сколько работы! — вскричал Заметкин. — И так сразу!

— А ты что думал? — ощерился Букварев. — Тут не курорт и не кочка для поэтического созерцания. Тут работать надо.

— Понял, — упавшим голосом ответил Заметкин. — Только покажи хоть для начала, как все это в ваших документах оформляется. Образец, форму мне дай, а то все перепутаю. Я же никогда не нюхал подобного.

— Все разузнаешь у прораба Юры. Он, наверное, не так уж болен, — отрезал Букварев, скорбно размышляя о том, что и с Заметкиным надо возиться,