перпендикулярная готика не более чем ухудшенный вариант декоративной готики, означало бы смехотворное непонимание одной из самых благородных школ в английской архитектуре. Точно так же не следует переоценивать влияние Черной смерти на художественную революцию, которая началась на двадцать лет раньше и которую бедствия середины XIV века остановили, но не уничтожили. Поперечный неф и хоры в Глостере, положившие начало перпендикулярной готике, были закончены в 1332 году, и, хотя Черная смерть привнесла экономические и социальные факторы, распространившие новую моду более широко, было бы заблуждением полагать, что они имели первостепенное значение. «Перпендикулярная готика, – писал мистер Харви[134], – была следствием не бедности и неудач, а богатства и успеха. Приход Черной смерти сравнительно мало изменил ход этих изменений, но он ускорил движение, которое уже существовало».

Глава 17

Влияние чумы на церковь и сознание людей

«Чума не только убивает, опустошает, но и разъедает моральную стойкость, а часто уничтожает ее полностью, поэтому быстрое падение морали римского общества времен Марка Аврелия можно объяснить восточной чумой… Такие эпидемии неизбежно уносят лучших и морально разрушают выживших.

Во время чумы звериная и дьявольская стороны человеческой натуры берут верх. Не нужно быть суеверным или даже просто набожным, чтобы увидеть в больших эпидемиях чумы конфликт сил земли с эволюцией человечества…»

Конечно, может показаться, что такими словами Нибур[135] ставит чуму слишком высоко. Иначе говоря, по меньшей мере преувеличение – называть «звериными и дьявольскими» эгоистичные выходки испуганных истеричных людей. К тому же это просто несправедливо по отношению к тем многим тысячам людей, которые встретили Черную смерть мужественно и вели себя милосердно. Но хотя слова Нибура могут показаться гротескными, его взгляды имеют свою ценность и важность. Любая история Черной смерти, игнорирующая ее влияние на умы жертв, была бы неполной. Это влияние было продолжительным. Жизнестойкость человечества постоянно удивляет, и только в недолгие годы чумных эпидемий она оказывается отброшенной на задний план его сознания. Но никто не может пережить такую необъяснимую и разрушительную катастрофу так, чтобы у него не осталось навсегда шрамов от пережитого опыта.

То, что в Средние века умственное здоровье человека, а также общественная и личная мораль, которые его отличали, были неразрывно связаны с его отношением к церкви, является прописной истиной. Его вера была безусловной, а его психологическая зависимость от ее институтов – полной. Каждый удар, нанесенный церкви, бил непосредственно по его морали. Любое обсуждение состояния его ума после Черной смерти должно начинаться с рассмотрения того, насколько события предшествующих лет изменили состояние церкви. Нет никаких сомнений, что оно изменилось, как и в том, что почти все эти изменения были к худшему.

Справедливо или не справедливо, но средневековый человек чувствовал, что церковь его подвела. Разумеется, эпидемия чумы считалась делом рук Бога, и церковь с неприятной регулярностью уверяла человека, что он сам во всем виноват. «Человеческое сладострастие… теперь опустившееся до более глубокой греховности» вызвало Божественный гнев, и теперь он просто расплачивался за свои грехи. Но церковь, которая наверняка видела, что происходило в предшествующие годы и десятилетия, не подавала никаких сигналов, что терпение Всемогущего уже на исходе. Возможно, было неразумно ждать от нее защиты от Божьего гнева, но разве чрезмерным было бы считать, что церковь, которая определенно лучше, чем кто бы то ни был, могла предвидеть надвигающуюся грозу, должна была каким-то образом предупредить об опасности, подстерегающей человечество? Вместо этого не делалось ничего, кроме рутинных увещеваний, составлявших репертуар любого проповедника. Церковь просто ждала, пока не стало слишком поздно, и тогда указала своей пастве на ее порочность.

Деревенские жители с интересом отмечали, что приходской священник умирал от чумы с той же, если не с большей, вероятностью, чем любой другой прихожанин. Значит, ярость Господня к церкви была так же сильна, как и к мирянам, – существенное замечание в отношении проповедников, которые с таким занудным рвением осуждали всех своих земляков. До нас дошло так мало надежных свидетельств, что любое обобщение, касающееся взаимоотношений в обществе, может считаться лишь догадкой.

И все же было бы странно, если бы в таком легковерном и глубоко религиозном сообществе, как деревенская община, священник, Божий человек, не пользовался бы не только уважением как фигура, временно представляющая власть, но и не внушал бы некоторый благоговейный страх как человек, имевший особые отношения с Господом. Да, все знали, что священник смертен, что он ест, пьет, испражняется и в свое время умрет. В действительности он часто был родом из той же деревни, что и его паства, и его родственники, жившие рядом, могли засвидетельствовать, что он человек из плоти и крови. И все же благодаря своему занятию он наверняка приобретал налет чего-то сверхчеловеческого и, оставаясь человеком, был человеком особенным. Во время эпидемии его уязвимость проявилась так откровенно, что все следы сверхчеловеческого испарились.

Но он как минимум мог надеяться, что эта потеря будет скомпенсирована симпатией со стороны паствы. В конце концов, священники, страдавшие и умиравшие рядом со своими прихожанами, всегда были одними из наиболее вероятных жертв Черной смерти. Тем не менее немногие существующие свидетельства демонстрируют, что в результате чумы они потеряли свою популярность. Было признано, что их уровень не соответствовал их обязанностям, что они разбегались от страха или в поисках выгоды, что свои шкурные интересы ставили на первое место, а духовные интересы своих прихожан – в лучшем случае на второе. Об этом говорили не только Ленгленд, Чосер и им подобные с их мелкими придирками. На это указал епископ Бата и Уэльса, обвинивший священников в отсутствии самоотверженности при исполнении своего долга, и монах, написавший: «Во время этой чумы многие капелланы и те, кого поставили приходскими священниками, отказывались проводить службу без дополнительной платы». Хронист же архиепископов жаловался, что «прихожане оставались без пасторской заботы, а те, кто обязан был ее оказывать, отказывались это делать, потому что боялись умереть». Такая критика наверняка отражала общее мнение.

Одна из самых поразительных особенностей эпидемии Черной смерти заключалась в том, что эта критика сочеталась с чрезвычайно высокой смертностью среди священников. Мы уже рассматривали факторы, способствовавшие такой высокой смертности. Однако в этом вопросе многое остается неясным. При всех противоречиях ясным представляется, что если бы приходской священник использовал свое превосходство в достатке и привилегии, которые давал его сан, только для того, чтобы сберечь самого себя, то у него было бы больше шансов выжить, чем у его прихожан. Но тот факт, что священники так сильно пострадали, доказывает, что в