престижа и духовного авторитета церкви, но и рост религиозного рвения. Одним из примеров, который мы уже упоминали, стало большое число молельных часовен, открывшихся в Англии. По всей Европе наблюдалась волна строительства церковных зданий, из которых, вероятно, самым выдающимся экземпляром был Миланский собор. В то же время сельская местность Англии, Франции и Италии изобилует деревенскими церквями, заложенными с 1350 по 1375 год. В Италии учредили около 50 новых церковных праздников – движение, по-видимому вдохновленное чувством облегчения, возникшим в конце эпидемии, и страхом, как бы Господь, если его не умилостивить, не наслал очередную грозу. Количество паломников, идущих в Рим и другие религиозные центры, не уменьшалось, даже несмотря на то, что треть тех, кто совершил путешествие, были мертвы. В некоторых случаях количество паломников после 1349–1350 годов заметно выросло.

Во Флоренции «Компания церкви Орсанмикеле», общество, осуществлявшее различные религиозные и филантропические функции, во время и сразу после эпидемии Черной смерти получило пожертвований на сумму 350 000 флоринов. Большая часть из них была получена по завещаниям. Хотя по окончании эпидемии такая щедрость со стороны богатых не могла продолжаться долго, повторяющиеся угрозы о новых катастрофах гарантировали дальнейшие поступления на хорошем уровне. Легко изображать такую благотворительность всего лишь как страховку для богатого человека, хорошо информированного об опасности «моли и ржи» и расчетливо копящего сокровища на небесах. Так оно действительно и было. Но как продемонстрировал доктор Мисс[137] в своем блестящем анализе влияния Черной смерти на итальянскую буржуазию, уверенность богатых флорентинцев в подлинности их самых фундаментальных представлений сильно пошатнулась. Состояния, которые они наживали, оказались скорее источником вины, чем страховкой. Их пожертвования на благотворительность или в пользу церкви были вызваны отчасти безотлагательной потребностью умилостивить разгневанного Бога, отчасти прозорливым расчетом, что кое-какое небольшое перераспределение богатства может в будущем предотвратить общественное недовольство и беспорядки. Но, кроме того, эти пожертвования отражали сильное неприятие, практически отвращение к благополучию и роскоши, которые они уже давно привыкли считать непременной чертой своей жизни.

И все же, возможно, даже больше, чем это, неистовая благотворительность, которой предавались богатые европейцы во время и после эпидемии Черной смерти, демонстрировала их веру в единственный институт, где, по их мнению, сохранился здравый смысл и дисциплина. Насколько бы ни была дискредитирована церковь в глазах многих людей, для знати и богатой элиты она была дамбой, сдерживавшей поток мятежной анархии, и если ее не укрепить, то все будет сметено. Богатые с радостью давали деньги, чтобы церковь могла украшать свои здания и укреплять свое положение в мире. «Их собственное положение подвергалось серьезной угрозе, и они чувствовали себя уверенней, поддерживая через искусство авторитет церкви и представление об устойчивой долговечной иерархии», – писал Мисс.

Таким образом, религиозное оживление несло в себе сильный элемент консерватизма. Но это была лишь одна линия в сложной совокупности тенденций, в которой содержалось, по меньшей мере, столько же крайнего радикализма. Во многих странах вторая половина XIV века отмечена недовольством в отношении богатства и самодовольства церкви и глубокими сомнениями в правильности ее философии и организации. В Англии это была эпоха Уиклифа[138] и лоллардов[139]. Их новый агрессивный антиклерикализм в какой-то степени являлся порождением амбиций тех людей, которые завидовали богатству и влиянию церкви, но в целом черпал силу в недовольстве и разочаровании народа. В Италии это был период расцвета фратичелли, секты францисканцев-диссидентов, считавших бедность квинтэссенцией Христа, а богатую церковь – плохой церковью. Теперь эти мятежники, за 30 лет до этого объявленные еретиками папой Иоанном XXII, объявили еретиком самого папу и отказались от всех церковных таинств, кроме своих собственных. По всей Европе в тени крупных религиозных орденов росли братства – confrиries. В сущности, эти движения были скорее уходом от общества, чем протестом, группами простодушных мирян-идеалистов, искавших в обществе себе подобных убежища от жестокого, порочного мира. Но само их существование подразумевало критику системы, от которой они отказывались, и у них неизбежно начинали формироваться обычаи и отношение враждебное ортодоксальным институтам, из которых они вышли.

Здесь снова, как это часто случается в истории Черной смерти, необходимо помнить, что post hoc[140] не обязательно означает propter hoc[141]. Вторая половина XIV века была временем духовной смуты, глубоких сомнений в ценностях и поведении церкви, неуважения к признанным идолам и поиска новых богов. В каком бы темпе ни развивались события, изменения требовали больше времени. Сопротивление становилось все более интенсивным, а реакция – более быстрой. В долговременной перспективе, даже если бы чумы никогда не было, все двигалось бы в том же направлении. Мы уже цитировали суждение доктора Леветт: «В строго экономическом смысле Черная смерть не была причиной восстания Уота Тайлера или разрушения крепостной зависимости, но во многих случаях она порождала тлеющее ощущение недовольства, невысказанное желание перемен…»

Коултон считал, что это высказывание можно читать с таким же успехом, заменив слово «экономическом» на «теологическом», а слова «восстания Уота Тайлера» на слово «Реформация». Его замечание справедливо. Черная смерть не была причиной Реформации, она не стимулировала сомнения в доктрине Пресуществления. Но разве она не породила состояние умов, при котором сомнения в доктринах возникали с большей легкостью, а Реформация стала казаться более возможной прямо сейчас? Разве она не разрушила определенные барьеры, как психические, так и физические, которые, в противном случае, наверняка препятствовали бы осуществлению Реформации? Уиклиф был дитя Черной смерти в том смысле, что он принадлежал к поколению, которое страшно пострадало и, пройдя через эти страдания, научилось сомневаться в основах, на которых базировалось общество. Церковь, на которую он нападал, пала жертвой Черной смерти, потому что легион ее самых знающих и преданных служителей умерли, но еще больше потому, что в умах людей она утратила честь и уважение. Во второй половине XIV века церковь продолжала оставаться огромной силой, но непререкаемый авторитет, который она привыкла иметь в сознании своей паствы, больше не восстановился. На этот распад Черная смерть оказала огромное влияние.

Флорентинский хронист XIV века Маттео Виллани посвятил влиянию Черной смерти на тех, кому посчастливилось выжить, следующие строки: «Все те немногие благоразумные люди, которые остались в живых, ждали множества вещей, потому что испорченность и греховность потерпели неудачу среди людей, удивительным образом обратив их разум в другом направлении. Они верили, что те, кто милостью Божьей спаслись от смерти, увидев гибель своих соседей… станут серьезными, скромными, добродетельными католиками; что они станут оберегать себя от злодеяний и греха, но преисполнятся любви и милосердия по отношению друг к другу. Но не успела чума