Беру ее за руку и отвожу в сторону от Брианы, которая, лишившись своего костыля, тут же клонится набок. Мы с Элли танцуем, а Бриана и другие студенты смотрят, не в силах оторвать от нас глаз. Мы кружимся, кружимся, все быстрее и быстрее. Кружимся, взявшись за руки, как в детстве, помнишь эту игру? Хватаешь другого и кружишься с ним на месте. Все быстрее и быстрее. А смех с губ так и рвется. Ох, как это весело, ты просто не поверишь. Нам весь французский двор должен аплодировать. Так пусть же хлопают в ладоши, пусть каждый хлопает! Мы кружимся все быстрее и быстрее…

– Профессор Фитч, – шепчет Элли. – Простите, боюсь, меня сейчас стошнит.

Я отпускаю Элли. Она, пошатываясь, пятится и едва не падает. Но в последнюю минуту ей все же удается поймать равновесие. Аплодисменты стихают. Теперь все студенты смотрят на меня, а я, нисколько не шатаясь, твердо стою посреди сцены. У меня даже дыхание не сбилось. Я улыбаюсь Ее Величеству Королю, она же смотрит на меня измученным взглядом.

– Видишь, Бриана, – говорю я. – Король должен показать зрителю, как ему теперь хорошо. Вот что нам нужно. Наглядно продемонстрировать, что он выздоровел. Только увидев, как ты пляшешь от облегчения, зритель поймет, как сильно ты страдала.

Я оборачиваюсь к Элли, которая сидит на сцене. Вокруг нее складками раскинулась алая юбка.

– Элли, ты должна научиться приземляться на лапы, как кошка.

– Да, профессор.

– Вам обеим стоит это освоить.

– Профессор, – говорит она, – у вас кровь.

– Да?

Она указывает на мою ногу. И я вдруг замечаю, что и другие студенты таращатся на нее в ужасе. О боже! На голени ссадина. Такая глубокая, откуда только она взялась? Должно быть, я так носилась всю последнюю неделю, что даже не заметила, как поранилась. Я разглядываю похожий на улыбку порез на ноге, из которого сочится яркая алая кровь. И улыбаюсь, а он смеется мне в ответ. Мы с ним радостно скалимся друг другу. Потому что я ничего не чувствую. Ни зуда, ни жжения, ни боли. Тут я вспоминаю, что на меня смотрят студенты. И поскорее морщусь. А потом, извинившись, ухожу в туалет и пытаюсь смыть кровь. Задрав ногу на раковину, поближе к свету, разглядываю рану в зеркале. Кровь и правда очень яркая, алая. По ноге и рукам бегут тонкие струйки. В голове у меня возникает слово «Ай!» «Ай-ай-ай», верно ведь, так положено вскрикивать? «Ай!» – говорю я, глядя на свою ногу. Но я лгу, Грейс. Мне совершенно не больно. Заметив, как глубок порез, я только улыбаюсь. И алая кровь вызывает у меня одну лишь усмешку. «Ну же, испугайся!» – командую я себе. Но сердце все так же ровно бьется под ребрами, внутри у меня ясное лазурное небо. Я смотрю в зеркало. И вижу женщину в белом платье с красными маками. От крови на руках ее губы, по-прежнему растянутые в безмятежную улыбку, кажутся еще свежее и ярче.

* * *

Я обещаю себе, что зайду к тебе вечером, Грейс. Загляну сразу после репетиции убедиться, что все в порядке. Но вместо этого ноги сами несут меня за кулисы, в маленькую комнатушку, где вскоре мы с Хьюго трахаемся. Поначалу он противится:

– Миранда, думаю, лучше не стоит. Нет, серьезно. Не здесь.

Но, в конце концов, сдается. Он просто не может мне противостоять. Как бы ни сопротивлялся, все равно тает в моих руках, как воск, даже когда я зову его продолжить на сцене.

– Давай лучше поедем ко мне.

Но я не хочу возвращаться в этот унылый дом, где на меня подозрительно пялились вдова и ее светящаяся в темноте собака.

– Нет, я хочу здесь, – настаиваю я. Здесь, под театральным звездным небом. – Давай останемся здесь, под этим небом, под этим светом.

Так я говорю Хьюго, которого продолжаю называть Золотой рыбкой. Хьюго, который с каждым разом, включая свет и переспрашивая: «Золотая рыбка?», становится все больше и больше похож на Пола. Которому я приказываю укусить меня за плечо, гадая, почувствую ли я боль. Когда же я ее почувствую? Когда зубы прорвут кожу? Нет. Когда они вопьются в кость? Наверное, тоже нет. В любом случае, Хьюго оставляет на мне лишь едва заметные отметины.

– Я же говорил, мне не хочется делать тебе больно, – увещевает меня он.

А я смеюсь. Подумать только, он решил, что может сделать мне больно! Что мне вообще хоть что-то может причинить боль!

Его явно беспокоит рана на моей ноге. Наверное, со стороны она и в самом деле может казаться опасной. Порез стал шире и темнее. Хьюго предлагает обработать чем-нибудь ссадину. И я позволяю ему наложить мне повязку в мастерской. Наблюдаю, как старательно он заматывает бинтом мою лодыжку.

За спиной у него, на верстаке, стоит макет декораций для «Макбета». Только трех пластиковых ведьм больше нет, потому что как-то вечером после репетиции я стащила их и закопала во дворе. Опустилась на колени на влажном газоне. Голыми руками выкопала в земле ямку. Глубокую-глубокую. На самом деле, совсем не обязательно было копать так глубоко. Мне просто нравилось разрывать пальцами землю. И вот теперь от макета осталась только шелуха. Пустая черная коробка. Нарисованное темное небо с серебристыми прожилками. Низко нависшая над землей луна из красной бумаги. Мир «Макбета», из которого он всю пьесу не может выбраться. «Черная пьеса, мисс Фитч». Ничего похожего на радуги и звезды Елены.

– Почему ты его не выбросишь? – спрашиваю я.

Хьюго изумленно смотрит на меня. «Что за вопрос?»

– Потому что его можно будет снова использовать. Нарисовать поверх другие декорации. Я стараюсь по возможности беречь вещи.

Говоря все это, он не улыбается. Потому что бинтует мне ногу. Пытается сберечь меня.

– По-моему, его нужно сжечь, – заявляю я.

– А по-моему, тебе нужно наложить швы, – парирует он.

* * *

Вторая наша загвоздка – это Элли. Не пойми меня неправильно, Грейс. Она прекрасна, прямо блистает на сцене. Играет даже талантливее, чем раньше, вероятно, потому что Тревор ее бросил. Снова переключился на другую – вот уж истинный Бертрам. Каждый день они с Брианой вместе приходят в театр и вместе уходят после репетиции. Он идет медленно, чтобы она за ним поспевала. А она тяжело виснет на его руке, опираясь на нее, как на костыль. Тревор волочит ее на себе, как воспитанный англичанин на деревенских танцах, вынужденный пригласить на тур вальса дебютантку. На Элли он смотреть не осмеливается,