— Отпусти ее! Пожалуйста, отпусти! — воскликнула она.

— Посмотрим. Девочка с тобой? Девочка по имени Лира?

— Да!

— И мальчик тоже? Тот, что с ножом?

— Да… умоляю тебя…

— И сколько с вами ведьм?

— Двадцать! Отпусти ее, отпусти!

— И все в воздухе? Или кто-нибудь из вас остается на земле с детьми?

— Большинство в воздухе, три или четыре всегда на земле… о, как больно… отпусти ее или убей меня сразу!

— Как высоко в горы они зашли? Они еще идут или остановились на отдых?

Лина Фельдт рассказала ей все. Она могла бы выдержать любую пытку кроме той, которой подвергали сейчас ее деймона. Когда миссис Колтер выяснила все, что ей хотелось знать о маршруте ведьм и о том, как они охраняют Уилла и Лиру, она промолвила:

— А теперь скажи мне вот что. Вы, ведьмы, знаете что-то об этой девочке Лире. Я почти вытянула это у одной из твоих сестер, но она умерла во время пытки. Что ж, здесь тебе никто не поможет. Скажи мне правду о моей дочери.

— Она станет матерью… — Лина Фельдт с трудом выговаривала слова. — Она даст жизнь… ослушается… и станет…

— Назови ее! Ты говоришь все, кроме самого важного! Назови ее имя! — воскликнула миссис Колтер.

— Ева! Мать всего человечества! Новая Ева! Ева-мать! — рыдая, выпалила Лина Фельдт.

— Ах вот как, — сказала миссис Колтер.

И испустила долгий вздох, словно цель ее жизни наконец-то стала ей ясна.

Смутно понимая, что она натворила, ведьма попыталась выкрикнуть сквозь душивший ее ужас:

— Что ты с ней сделаешь? Ты ее пощадишь?

— Пожалуй, мне придется ее уничтожить, — сказала миссис Колтер, — чтобы предотвратить новое грехопадение… Почему я раньше этого не видела? Это было слишком велико, чтобы увидеть…

Она тихонько хлопнула в ладоши, точно ребенок, широко раскрыв глаза. Лина Фельдт, всхлипывая, слышала, как она продолжает рассуждать:

— Конечно. Азриэл объявит войну Властителю, а потом… Конечно, конечно… Как прежде, так и теперь. И Лира станет Евой. Но на сей раз она не ослушается. Я позабочусь об этом. Нового грехопадения не будет…

И миссис Колтер распрямилась и щелкнула пальцами, отдавая команду Призраку, мучившему деймона ведьмы. Маленькая пеночка осталась лежать на скале, слабо подергиваясь, а Призрак устремился к самой ведьме — и страдания, которые Лина Фельдт испытывала прежде, были удвоены, утроены и умножены стократ. Она почувствовала тошноту души, жуткое, обессиливающее отчаяние, меланхолическую усталость — такую глубокую, что ей захотелось умереть. Ее последней мыслью было отвращение к жизни: оказывается, ее чувства лгали ей и мир был полон не счастья и энергии, а мерзости, предательства и безразличия. Жить было гадко и умереть не лучше, и во всей вселенной из конца в конец не существовало другой правды.

Так она застыла с луком в руке, равнодушная, живая и мертвая одновременно.

Поэтому Лина Фельдт уже не видела того, что миссис Колтер сделала потом, да ее это и не интересовало. Не обращая внимания на сэра Чарльза, без сознания сгорбившегося на стульчике, и на его деймона, валяющегося в пыли, точно обрывок серой веревки, женщина кликнула к себе командира отряда и велела ему приготовиться к ночному маршу в горы.

Затем она подошла к кромке воды и позвала Призраков.

Они откликнулись на ее призыв, скользя по воде, как столбы тумана. Она подняла руки и заставила их забыть, что они привязаны к земле; один за другим они взмывали в воздух и плыли там, словно зловещий тополиный пух, гонимые легким ветерком туда, где находились Уилл, Лира и их спутницы-ведьмы, — но Лина Фельдт ничего этого уже не видела.

Когда сгустилась темнота, быстро похолодало, и, доев последние корки черствого хлеба, Уилл и Лира улеглись под выступом скалы, чтобы сохранить остатки тепла и постараться уснуть. Впрочем, Лире не пришлось и стараться: спустя минуту она уже забылась, свернувшись калачиком и тесно обняв Пантелеймона, но к Уиллу сон никак не шел, сколько он ни лежал с закрытыми глазами. Ему мешали и пульсирующая боль в руке, которая распухла до самого локтя, и жесткая земля, и холод, и бесконечная усталость, и, наконец, тоска по матери.

Конечно, он боялся за нее и понимал, что ей грозила бы меньшая опасность, если бы он был рядом; но вместе с тем ему хотелось, чтобы и она заботилась о нем, как тогда, когда он был еще совсем ребенком. Ему хотелось, чтобы она перевязала ему рану, укутала его одеялом, спела ему колыбельную, прогнала все печали и окружила его теплом, мягкостью и материнской лаской, в которых он так нуждался, а этого уже никогда не могло быть. В каком-то смысле он до сих пор оставался маленьким мальчиком. Поэтому он заплакал — но очень тихо, чтобы не разбудить Лиру.

Но и это не помогло ему заснуть; наоборот, всякую сонливость как рукой сняло. Наконец он расправил онемевшие члены, тихонько встал, содрогнувшись от ночного холода, и с ножом на поясе двинулся дальше в горы, чтобы немного успокоиться.

Деймон стоявшей на часах ведьмы, малиновка, повернул головку; сама ведьма тоже обернулась и увидела бредущего по скалам мальчика. Она взяла ветку облачной сосны и неслышно полетела за ним следом — не для того, чтобы помешать ему, а чтобы не оставлять его без защиты.

Он ее не заметил. Его гнала вперед такая настоятельная потребность в движении, что он едва ли замечал даже привычную боль в руке. Ему казалось, что он должен идти всю ночь, весь день, до бесконечности, поскольку ничто больше не может унять лихорадочный жар у него в груди. И, словно из сочувствия к нему, задул ветер. Здесь, в горах, не было листвы, которая зашелестела бы под его порывами, но ветер охладил щеки Уилла и растрепал ему волосы; вокруг него, в природе, царило такое же смятение, как и в нем самом.

Он поднимался все выше и выше, ни разу не подумав о том, удастся ли ему найти обратный путь к Лире, и через некоторое время выбрался на небольшую площадку чуть ли не на самой вершине мира — по крайней мере, так ему показалось. Горизонт со всех сторон был открыт: горы нигде не заслоняли его. Луна своим ярким сиянием окрасила все лишь в два цвета, угольно-черный и мертвенно-белый; все края здесь были зазубренными, а все поверхности — голыми.

Должно быть, сильный ветер нагнал тучи, потому что луна вдруг скрылась из виду и все кругом окутал мрак; и тучи эти, наверное, были густыми, поскольку сквозь них не пробивался ни единый луч лунного света. Не прошло и минуты, как Уилл очутился почти в кромешной тьме.

И в тот же миг кто-то схватил его за правое запястье.

Он вскрикнул от неожиданности и хотел было вырваться, но его держали крепко. И Уилл рассвирепел. У него было такое чувство, что он дошел до самого конца всего — и если его жизни тоже суждено было найти здесь свой конец, он собирался драться, пока не упадет замертво.

И он вырывался, лягался и вырывался снова, но его и не думали отпускать; а так как схватили его за правую руку, он не мог достать нож. Он попробовал сделать это левой, но борьба так измучила его, а рука так распухла и болела, что у него ничего не получилось: он должен был бороться против взрослого человека с одной свободной раненой рукой.