Под жарким солнцем на главной площади города, перед зданиями местной администрации и обкома КПСС, сидели шахтеры в рабочей форме. На одном плакате было написано: “Встань в своем гневе”, на другом: “Кузбасс — не колония”. Когда кто-то из партийных функционеров выходил к микрофону, чтобы сказать шахтерам, что их забастовки вредят старикам и детям, на них кричали и свистом и шиканьем прогоняли с трибуны. В местной партийной печати забастовки осуждались, но ведущий телепрограммы “Кузбасс. День за днем” Виктор Колпаков каждый вечер в восемь часов зачитывал в эфире вполне информативные сводки о забастовках по всей стране.

Сибирские горняки шестым чувством угадывали, как подавать себя массмедиа визуально. Они прекрасно сознавали, что их протест — отличная телевизионная картинка. Хотя шла забастовка, они приходили на площадь одетые по-шахтерски, перемазанные угольной пылью, в касках, грязных спецовках, тяжелых башмаках. В сумерках зрелище становилось еще красочнее: шахтеры зажигали свои лампы Дэви, и казалось, что на площадь слетелись мириады огромных светлячков. Все выступления, разумеется, проходили у подножия самой большой в городе статуи Ленина. Ирония ни от кого не ускользала.

Поначалу лишь несколько забастовочных комитетов призывали к объединению в духе “Солидарности”. Требования сперва выдвигались экономические: мыло, стиральный порошок, зубная паста, колбаса, обувь, белье, больше сахара, чая и хлеба. Сущностными вопросами были отпуска и нормированная рабочая неделя, а вовсе не недовольство Горбачевым. Для шахтеров он по-прежнему олицетворял светлое будущее и был объединяющей фигурой. Почти все не забывали вознести ему хвалу или, по крайней мере, выказать уважение. Один из выступавших, член прокопьевского забастовочного комитета Петр Конгуров, говорил, что, хотя экологическое состояние шахтерского города и условия жизни в нем “отчаянные”, “люди не винят Горбачева. Они знают, что возможность бастовать они получили благодаря Горбачеву. Но, с другой стороны, они ждут. И ждать вечно мы не можем”.

Забастовки проходили в СССР и раньше: бастовали водители автобусов в Чехове, бастовали пилоты, которые отказывались летать до введения новых стандартов безопасности. Но забастовка горняков была невероятно символичной. Шахтеры — это авангард пролетариата, в прошлом опоры большевиков. Тот, кто смотрел на толпу шахтеров на площади Ленина, видел оживший агитационный плакат с изображением “народных масс”. И теперь эти народные массы бастовали и заявляли, что социализм не дал им ничего, даже куска мыла.

Вскоре из Москвы в Сибирь полетели вести, что Министерство угольной промышленности сулит шахтерам поставки продовольствия, повышение зарплаты и прочие блага. Кемеровские шахтеры собрались на большой митинг в центре города, чтобы обсудить подробности и проголосовать. Посланцы из Москвы сообщили, что вот-вот прилетят самолеты, битком набитые мылом, мясом, животным и растительным маслом, стиральным порошком. Зарплату прибавят, отпуск удлинят. Большинство шахтеров вздохнули с облегчением. На сей раз они дошли до границы собственной дерзости и были готовы вернуться на шахту. Они готовы были поверить Москве. Были люди, предупреждавшие, что условия договора не будут выполнены, что Москва “взялась за старое”. Но когда дело дошло до голосования, почти все проголосовали за прекращение забастовки. Вверх поднялись десятки тысяч рук.

Вечером шахтеры прибыли на шахту “Ягуновская”: начиналась первая смена. Они были рады, что вернулись, но в то же время вели себя настороженно: казалось, они уже сомневались в правильности своего решения. “Я работаю под землей 39 лет. И если Москва решит нас обмануть, без колебаний выйду на площадь снова, — говорил мне горнопроходчик Леонид Калников. — Я верил в коммунизм, который когда-то был нашей великой мечтой. А сейчас я верю в силу нашей забастовки. Для всех нас это дело непривычное, но мы готовы учиться”. Костя Доягин, семь лет проработавший в шахте возле Кемерова, сказал, что соглашение между Кремлем и забастовочными комитетами, состоящее из 35 пунктов, — это “маленькая победа. Маленькая! Теперь нужно подождать и увидеть, исполнят ли они свои обещания”. Работа в тот вечер у шахтеров не клеилась: почти все они толпились в служебных помещениях или сидели в забое, обсуждая произошедшее за эти дни.

Стояла прекрасная летняя погода, но даже в это время поселки вокруг шахты “Ягуновская” выглядели удручающе, ничего подобного я не видал ни в Западной Виргинии, ни на севере Англии. Шахтеры с семьями жили либо в деревянных домиках — сараях с жестяной трубой, а чаще — в двух- и трехэтажных бараках. Бараки были переполнены, и жильцам не удавалось содержать их в чистоте. Мусор никто не вывозил. Горячей воды не было. Туалет в доме был редкостью, то есть зимой людям приходилось ходить в уличный нужник при сорокаградусном морозе. Мужчины признавались в том, что им с женами приходится, к их унижению, заниматься любовью в тех же комнатах, где спят дети (или делают вид, что спят). Они месяцами не могли купить никаких контрацептивов. “После шахтеров здесь больше всего работы у абортиста”, — сказала мне одна женщина. У детей в этих поселках не было игрушек: они слонялись по улицам и играли в войнушку, кидаясь палками и камнями. Они были грязными, с желтыми зубами. У их родителей зубы были гнилые; иным счастливчикам удавалось поставить себе блестящие металлические или золотые коронки. Все они выглядели старше своего возраста. Жилистые 50-летние мужчины, только что вышедшие на пенсию, ходили сгорбившись: с 15 лет они работали, согнувшись, в забое и кидали лопатами уголь. Они носили засаленные куртки и кепки. При пожатии их руки с грубой, шершавой кожей казались опухшими, как руки борца. Взгляд у них был отсутствующий, воспаленные глаза слезились. В женщинах — по крайней мере тех, кто работал на поверхности, — казалось, было больше жизни, но ненамного. У многих на руках были больные мужья, другие оставались одни после смерти мужа.

Это была ужасная жизнь. Около шахт я видел десятилетнего мальчика, сбежавшего из дома: он клянчил монеты. Продукты отпускались по талонам: подсолнечное масло, сливочное масло, водка, мясо, макароны, сало. Талоны у людей были, но продуктов часто не было. В самом большом магазине в окрестностях “Ягуновской” не было ничего, кроме консервированных помидоров, овсянки и гнилой капусты. Люди не голодали, но и не ели досыта. Многие рассказывали мне, что их основная еда — хлеб и макароны. Колбасу они позволяли себе два раза в месяц. Как-то утром везший меня таксист сильно вилял рулем и чуть не врезался в дерево. Он припарковлся у обочины. Он понимал, что может нормально вести машину, и извинился: “Я давно не ел”.

В аптеках, за исключением пиявок и аспирина, тоже ничего не было. Пожилая женщина по имени Ирина Шатохина, 20 лет проработавшая под землей (она была специалистом по вентиляции), рассказала мне, что ее друг перенес инсульт — не очень тяжелый, но не было необходимого лекарства. “Из-за этого он теперь стал овощем”.

Если и были в жизни шахтеров какие-то радости, кроме дружеских бесед и семьи, то я их не увидел. Самая доступная радость их убивала: по утрам шахтеры-пенсионеры выстраивались в очередь перед грузовиком, который привозил водку. Не отходя от грузовика, они залпом выпивали свою бутылку. А если они не могли раздобыть водку, то гнали самогон из всего подряд, от лосьона для волос до консервированного горошка. Однажды на улице я видел пьяного, который лакал воду из лужи.