Говорили все то по очереди, то вместе, при этом общая нервозность возрастала.

— Всем наплевать на то, что наша шахта — худшая в Кемеровской области. Запасы выработаны. Нам надо кормить два поселка, а через несколько лет у нас кончится уголь. В некоторых шахтах угля уже не осталось.

— Нам надо решить с распределением работ. А то у нас 60 % работают, а 40 “контролируют” или курят наверху.

— Неправда. Там все люди гнут спину.

— Нужен единый фронт! Этот наш профсоюз — пустое место. И одни мы ничего не сможем, какой-то один маленький комитет… Шахтерам надо объединяться, организовать настоящий профсоюз или что-то в этом роде.

— Политбюро не может за нас все делать. Перестройку нужно ускорять. Может быть, нам нужны новые движущие силы.

— Начальство только мешает. Оно нам не нужно.

— Мы должны ответить на два простых вопроса: “Как мы будем жить?” и “Что нам теперь делать?”

Заседание продлилось час.

После заседания я прогулялся немного с начальником смены на шахте № 6 — Анатолием Щегловым, крупным мужчиной с широкой улыбкой, обнажавшей ряды золотых зубов. Каждый день он просыпался в 5:45 в своей избе в трех километрах от шахты, просматривал утренний выпуск газеты “Кузбасс”, где печатались новости о шахтах, еще не прекративших стачку. Он жил по адресу: улица 2-й Пятилетки, 2. Летом, по словам Щеглова, просыпаться ему было легче: солнце уже вставало. “По крайней мере, не нужно пробираться в темноте по пояс в снегу”, — говорил он.

Во дворе у него был огород с густо растущим базиликом и грядкой с огурцами. Щеглов говорил, что ест много огурцов, “сырых и соленых, другой еды особо и нет”. Он заглянул в допотопный приземистый холодильник, громко жужжавший, решая, что достать на ужин.

Это был удачный день, и в холодильнике была еда на выбор: бледно-серая палка колбасы, несколько яиц, капуста, кусок свинины (три четверти составлял жир), полбутылки водки. Это и правда было удачей: в магазинах было пусто. В соседнем магазине “Овощи-фрукты” № 6, считавшемся лучшим в городе, куда Щеглов решил все-таки сходить еще за какой-нибудь провизией, в ассортименте были почерневшие капустные кочаны, гнилые помидоры, сардины в масле, соль, банки с томатным соком и квашеной капустой. В “Продуктах” на улице Иоганна Себастьяна Баха была опять почерневшая кауста, опять гнилые помидоры, корюшка, пять тщедушных цыплят, лотки с белым хлебом и мешки с сушеной кукурузой. Чтобы питаться лучше, нужен был блат, связи. Тогда можно было совершать бартер — менять, например, бутылку самогона на мешок приличной моркови или автомобильную запчасть на кусок мяса.

“Еще вариант — покупать у частников, — сказал Анатолий. — Но цены у них такие, что не подступишься. На партийных шишек рассчитаны, на тех, у кого дачи вдоль шоссе”.

Меньше чем в километре от дома Щеглова была ИТК, исправительная трудовая колония строгого режима (УН-1612/43). Каждый день вагоны перевозили заключенных — воров, насильников, убийц — из жилой зоны в рабочую. Местные жители к лагерю относились плохо — в основном потому, что, когда у заключенных заканчивался срок, они устраивались на работу здесь же, на шахты и заводы, и многие принимались за старое. “Но я не против того, чтобы они работали у нас, — рассуждал Щеглов. — У нас на шахте таких отсидевших трое. Один зарезал жену, пырнул ножом в живот. Другой дал кому-то по башке и, по-моему, убил. А еще у одного жена что-то там намутила, и он ее забил до смерти. Но они свое отсидели. Ничего, работают”.

В сталинские годы отца Щеглова отправили в лагерь на десять лет вообще ни за что. День смерти Сталина Анатолий помнил: все вокруг, даже те, у кого родители и друзья сидели в лагерях, рыдали так, будто наступил конец света. “Был март 53-го, — вспоминал он. — Я был юным пионером, мы ходили в красных галстуках. А нам тогда выдали черные. И когда зарыдали учителя, мы тоже заревели. Дети ведь всегда подражают взрослым”.

Щеглов не был радикалом. Он слышал, что в Воркуте шахтеры до сих пор бастуют и требуют, чтобы партия отказалась от конституционной монополии на власть. “Я не уверен, что это правильно”, — говорил он мне. Он был доверчивым человеком и позволил себе разве что чуть иронически ответить, когда я спросил о вреде для его здоровья угольной пыли. “В смысле моих легких? — переспросил он и затянулся сигаретой. — Ну вот врачи каждый раз говорят нам, что легкие у нас в полном порядке. Проверяют раз в год. А почему я должен не верить врачам? Если не верить им, кому тогда вообще верить?”

Годами он лелеял мечту: уйти на пенсию лет в 50 лет и поехать жить в тайгу. От забастовки он хотел лишь получить шанс на “достойную” жизнь, на кусок мыла и тюбик зубной пасты, на мясо, которое было бы действительно мясом, на пару ботинок, которых хватало бы на полгода, на получение какой-то прибыли (если, например, его бригада выжмет из шахты № 6 еще уголь). А потом, когда будет можно, он уедет в тайгу, где будет душевная рыбалка, чистый воздух и жизнь на земле, а не под землей. “Я, конечно, привык к темноте, — сказал он, — но хорошего понемножку”.

У сибирских шахтеров не было объединяющей фигуры лидера, своего Леха Валенсы. Профсоюзы никто не принимал всерьез. Они не защищали интересы рабочего, а обеспечивали его пассивность и лояльность партии. Так задумал еще Ленин. Западные тред-юнионистские организации Ленин клеймил, обвиняя их в том, что они исходят из узких, эгоистичных, отживших, корыстных, мелкобуржуазных интересов. При социализме профсоюзы должны были, по его мысли, стать “приводным ремнем партии”[83]. Так что бастующие шахтеры первым же делом дистанцировались от профсоюзного начальства и избрали стачечные комитеты. От них эстафету переняли другие промышленные рабочие, учредившие “рабочие клубы” в Прибалтике, Белоруссии, Украине и таких российских городах, как Магнитогорск, Свердловск и Челябинск.

Но Валенсы ни у кого не было. Возможно, Валенса был чисто польским феноменом, фигурой, которая каким-то образом смогла объединить рабочих, католическую церковь и городских интеллектуалов. В шахтерском движении на роль Валенсы мог бы претендовать Анатолий Малыхин, однако его влияние было ощутимо только в Западной Сибири — слишком уж велика территория СССР.

Горнопроходчик из Новокузнецка, Малыхин был красноречивым оратором. Это был человек крепкого телосложения, с хронически усталым видом, как у футбольного защитника, полностью выложившегося за сезон. Ему было 30 с небольшим, но выглядел он лет на десять старше. Его облысевшая голова напоминала голову католического монаха с тонзурой. Про себя Малыхин с усмешкой говорил, что он “урожденный враг народа”. Его деда-казака арестовали в 1937-м, а отца, сына “врага народа”, депортировали в Сибирь. Мать Малыхина, украинка, тоже была ссыльной.

Много лет он вел такое же “бессознательное существование”, как его отец и все окружающие. Ни о каком протесте, а тем более бунте он не помышлял. Шахтеры были только объектами в патерналистской системе, где субъектом была компартия, а ее инструментами — институты и руководящие лица: школы, профсоюзы, директора шахт.