Когда началась перестройка, Горбачев отчасти понимал, в каком плачевном состоянии пребывает государственная экономика и как тяжело будет проводить полудемократическую политику в тоталитарном государстве. Но он и его коллеги практически забыли о национальном вопросе. В декабре 1986 года Горбачев отправил в оставку казахского партийного вождя Динмухамеда Кунаева и заменил его этническим русским Геннадием Колбиным. Генсеку и в голову не пришло, что казахи могут начать протестовать. Беспорядки в столице республики Алма-Ате вынудили Горбачева заменить Колбина на казаха, но этот инцидент не заставил Кремль задуматься. Даже массовые демонстрации в Армении и Азербайджане в начале 1988 года казались Горбачеву событиями местного значения, жалкой возней вокруг Нагорного Карабаха, для прекращения которой достаточно сменить местное партийное руководство. Он не видел в этом угрозы. Разве протестующие в Ереване не несли портреты Горбачева?

Но балтийские республики высказывались гораздо яснее, их требования звучали определеннее. Они начали с демонстраций с экологическими лозунгами, затем — о необходимости сохранения балтийских языков и культуры. Шаг за шагом жители этих республик становились более политизированными и уверенными в себе. К началу 1989 года самыми популярными политиками там были люди, не связанные с коммунистами. В мае 1990-го парламенты Эстонии, Латвии и Литвы объявили о независимости. Было неясно, что означает или может означать эта независимость. Даже лидеры главных оппозиционных движений — “Саюдиса” в Литве и народных фронтов в Эстонии и Латвии — говорили о полной независимости как об отдаленной цели: речь о ней велась в том же предположительном тоне, в каком ученые обсуждают колонизацию Марса. “Мы не можем сейчас позволить себе иллюзий”, — сказала Марью Лауристин, глава Народного фронта Эстонии. К ней эти слова относились больше, чем к кому-либо. Ее отец был лидером эстонских коммунистов и с распростертыми объятиями приветствовал аннексию своей страны Сталиным.

Поначалу Кремль не особенно беспокоился по поводу балтийских республик. В конце концов, они были “особым случаем”: три маленькие страны, которые СССР поглотил через 20 лет после революции. Свою роль играли и представления о балтийском темпераменте. Прибалты были людьми спокойными, уравновешенными, рассудительными. Их демонстрации, по сравнению с тем, что творилось в Ереване, Баку и Тбилиси, мало чем отличались от воскресных маршей в защиту китов, какие проводятся в Калифорнии. Прибалты были “бóльшими европейцами”, чем все прочие насельники СССР, и Горбачев даже предполагал, что их традиции семейного фермерства и предпринимательства станут полезным примером для русских.

Но балтийский пример стал моделью не обновления Советского Союза, а его дезинтеграции. За те три года, в которые жители балтийских республик добились независимости, они демонстрировали только упорство, но никогда не насилие. Именно их темперамент — уравновешенность Сахарова в масштабе целой нации — лучше всего характеризовал эту революцию. Ни одна другая республика не спланировала и не осуществила переход к новой жизни так целеустремленно и хладнокровно.

На первый взгляд идея противостояния Литвы и Москвы смахивала на коллизию из фильма “Рев мыши”[84]. Смешно было рассуждать об этом всерьез. В штаб-квартире “Саюдиса” в небольшом здании рядом с кафедральным собором Вильнюса сновали чистенькие волонтеры. Штаб был оснащен парой компьютеров, факсом, спутниковыми телефонами и трогательными фотографиями, на которых жители трех республик держались за руки и пели. Однажды я наблюдал, как девушка в сандалиях Birkenstock, напевая песню Трейси Чэпмен, кормила телекс пресс-релизами, которые отправлялись в новостные бюро всего света. Девушка оповещала мир об августовской демонстрации по случаю пятидесятой годовщины пакта Молотова — Риббентропа. Я подумал о том, как легкомысленно она выглядит по сравнению с набором хрестоматийных образов “настоящих большевиков” — потные бородатые мужчины, обличающие в Смольном “фракционные склоки”, Ленин на броневике, клубы дыма от дешевых папирос. Но она переиграла их: это она сейчас участвовала в создании массового движения, которое в конечном итоге освободит Литву, а прочим советским республикам покажет пример.

В своих публичных заявлениях лидеры балтийских народных фронтов вторили Горбачеву, умело используя его риторику для собственных целей. Когда ЦК выступил с угрожающим заявлением, народные фронты ответили на это своим заявлением, очень напоминающим речь Горбачева в ООН: “Время, когда все решала военная сила, давно миновало. Танки не просто являются аморальным доводом в споре: этот довод перестал иметь силу. Главное же здесь то, что, прибегнув к силе, Советский Союз прочно и навсегда займет место среди самых отсталых тоталитарных государств”. Латыши, эстонцы и литовцы прекрасно понимали, что насилие обойдется Москве куда дороже, чем в 1956-м и 1968-м: на этот раз Москва не делала секрета из того, что для выживания ей нужна помощь Запада. Империя-банкрот всегда вынуждена уменьшаться в размерах. Понимание этой ситуации давало прибалтам уверенность, которую могли поколебать только слабость и нерешительность западных правительств. “Как можно «угрожать» нам танками, если советские танки стоят в балтийских государствах уже 50 лет? — говорил Тривими Веллисте, председатель Эстонского общества охраны памятников старины. — Танки не помогут, даже если начнут разъезжать по городским улицам. Это только доставит массу хлопот нашим дорожникам. Индия избрала путь пассивного сопротивления и в конце концов обрела независимость. В плане такой стратегии мы можем многому научиться у Индии”.

В Литве характер балтийской стратегии был особенно ощутим. Тогда говорили, что эстонцы были мозгом движения, латыши — организационным хребтом, а литовцы — душой, моральной силой. Главным человеком в “Саюдисе”, а впоследствии председателем Верховного Совета и сейма республики был Витаутас Ландсбергис, человек, чья твердокаменная уверенность и убежденность в собственной правоте могли довести до белого каления многих. Горбачева и даже Джорджа Буша этот неулыбчивый музыковед привел почти в отчаяние, отказываясь участвовать в “политических играх” и идти на компромиссы, если они были сомнительны с точки зрения морали. Ландсбергис, профессор Вильнюсской консерватории, был не меньшим педантом, чем сам Горбачев. Когда в литовском сейме зашел разговор о национальном гимне — в то время казалось, что это так, в порядке фантазии, — Ландсбергис принялся доказывать, что его нельзя исполнять, как было принято, в тональности фа-диез. “Так высоко никто не споет”, — заявил он и пустился в подробные объяснения.

Как и многие балтийские интеллектуалы, Ландсбергис в советское время не был открытым противником системы, диссидентом, рискующим своей свободой. Но, в отличие от московских интеллектуалов старшего поколения, которые работали в партийной системе и считали, что перемены могут прийти только через ее реформирование, Ландсбергис держался в стороне от любых чиновничьих структур. До прихода к власти Горбачева он считал, что единственно доступная политическая активность — это сохранение литовской культуры. “Мы думали, что если сможем сохранить язык, нашу религию, культуру, все, что пыталась убить Москва, то у нас есть будущее”, — говорил он. Культурное диссидентство было для Ландсбергиса семейной традицией. Его дед по матери, языковед Йонас Яблонскис, ратовал за употребление литовского языка, когда тот подвергался гонениям в царское время. Дед с отцовской стороны, Гагриелюс Ландсбергис, был при царе арестован и депортирован — за то, что писал для нелегального литовского издания. Отец, Витаутас Ландсбергис — старший, в годы литовской независимости был архитектором, а в войну участвовал в движении сопротивления нацистской оккупации. При Брежневе в “годы застоя” сам Ландсбергис старался внести вклад в сохранение литовской культуры, изучая творчество композитора Микалоюса Чюрлёниса.