“Наша система и наша пропаганда не позволяют людям становиться индивидуумами, задавать вопросы. Нас приучают ничем не интересоваться, — говорил мне Малыхин. — Мы не понимали, как происходит управление государством. Мы ходили на выборы, не понимая, зачем они нужны. Нам говорили: «Ты — маленький человек, винтик, какое тебе дело? Делай, что тебе велит начальник». Принцип был такой: «Я начальник — ты дурак». Если ты пытался хоть немного возражать, тебя немедленно переводили на работу на худшие участки. Тебя просто растаптывали, мешали с грязью. Мы все до сих пор — собаки с ошейниками трех цветов: зеленого, желтого и красного. Это цвета допуска на шахту, и их могут поменять или отнять за малейший проступок. Все иногда нарушают правила — иначе нельзя работать с таким оборудованием. Поэтому, если ты им не нравишься, к тебе придерутся и навсегда отстранят от работы. Те, кто пытался держаться с достоинством, были просто уничтожены и выброшены на улицу.

Это не жизнь для людей. У нас нет времени на отдых. Нет приличной одежды. Мы работаем как проклятые, только чтобы свести концы с концами, прокормить себя и детей. Смена начинается в шесть утра, значит, подняться надо в четыре тридцать. Идешь на шахту, восемь часов работаешь под землей, и так проходит вся жизнь. Когда ты возвращаешься домой, ни на что не остается сил: только валишься в постель. А на выходных накапливаются дела по дому. Единственный наш отдых — пропустить кружку-другую пива утром после ночной смены. Вот и все. А потом ты уходишь на пенсию, если тебя не завалило в шахте. Через несколько лет отказывают легкие или сердце. И привет, ты покойник”.

В следующие месяцы я побывал на шахтах Украины, на Сахалине, в Казахстане. Чем яснее становилось, что Москва не хочет, а то и не может разрешить вопрос экономическим путем, тем больше шахтеров заговаривали о политической забастовке. От системы они больше ничего не ждали. Но это же я услышал и в день перед возвращением из Кемерова в Москву. Меня зазвал в гости еще один рабочий с шахты № 6 — Иван Нарашев. Его домик (улица Крупской, 6) был еще меньше и беднее, чем у Щеглова. Нарашев был в ярости, которую с трудом сдерживал. Он голосовал против прекращения стачки. “Нужно было сидеть, пока нам на стол не положат деньги, — повторял он. — Нужно было упереться рогом и ждать, пока нам не дадут то, чего мы требуем”. Нарашев говорил о “партийных шишках”, которые пытались уболтать забастовщиков “пустыми обещаниями и ничего не делали”. Он вспоминал, как на главной площади Кемерова в разгар всеобщей стачки у трибуны маячил местный глава КГБ.

“Я вам вот что скажу: мне 37 лет, и я готов прямо сейчас уйти на пенсию, — заявил Нарашев. — С меня хватит. Я провел десять лет под землей. Я хочу сесть в машину, забрать жену и детей и уехать отсюда куда-нибудь подальше, где от воздуха не воспаляются глаза. Эти забастовки надо было начинать много лет назад. Нас уничтожал сначала сталинизм, потом брежневская компания. Лично мне нужен новый главный, не такой, как Горбачев. Скорее, как Борис Ельцин. Ельцин — человек конкретных дел. Как так вышло, что они нам вечно кидают объедки со своего стола? Если бы на месте Горбачева сидел Ельцин, может, что-нибудь бы поменялось”.

Больше всего его злило, что стачка обернется не славной победой, как утвеждали все на шахте № 6, а привычным унижением, какими-нибудь серыми сосисками и отключениями электричества. Еще никто не догадывался, что июльская забастовка шахтеров 1989 года станет первым и самым важным действием, объединившим протестующую интеллигенцию в городах и националистов в советских республиках с рабочими по всей стране, вступившими в политическую борьбу. “Вы подумайте, что у нас за страна! — сказал мне Иван Нарашев, когда мы сидели в комнате в сгущавшихся сумерках. — Наши правители всегда только и делали, что нас разделяли и затыкали нам рты. Я думаю, они и сейчас это сделают. И снова начнут нами править”.

Высокопоставленный чиновник в аппарате ЦК Валентин Фалин, человек с вечно взъерошенными волосами и утомленным лицом, служил партии верой и правдой. Но теперь у него было невыполнимое поручение. В Восточной Европе начинались демократические революции, просыпались Литва, Латвия и Эстония. И в этих обстоятельствах Фалин должен был выйти к журналистам и сообщить им, что никакой советской империи не существует.

Кремль давно уже отказался от попыток править в Восточной Европе. “Мы это решение приняли в 1985-м или 1986-м, — поведал мне не кто иной, как Егор Лигачев. — У нас уже был афганский опыт”. Это не значит, что в Кремле особенно радовались победе “Солидарности” или некоммунистических восточноевропейских партий. Но кремлевские властители не могли поверить, что жители Восточной Европы бунтуют сами. Лигачев прямо сказал мне, что, если бы не западные “подстрекатели”, Восточная Европа выбрала бы “реформированный социализм”, а не “буржуазную” демократию. Руководство СССР проецировало на Восточную Европу те же ожидания, которые у него были относительно собственной страны, — что там победит либеральное крыло компартии. “Я уверен, — сказал Горбачев в интервью The Washington Post весной 1988 года, — что подавляющее большинство поляков хотят и дальше идти по пути, на который их страна вступила после Второй мировой войны”. Но как ни была огорчена партийная верхушка восточноевропейскими революциями, на интервенцию она пойти не могла — если, конечно, рассчитывала на помощь Запада для восстановления советской экономики.

Однако сохранить Союз, “внутреннюю империю”, Москва была твердо намерена. Горбачев не раз повторял, что существование Союза — это “последний оплот”, при этом вся его стратегия сводилась к игре мускулами и надуванию щек, угрозам применить силу и лжи о том, что все республики, в том числе балтийские, вступили в Советский Союз без принуждения и по собственному волеизъявлению. Несмотря на весь свой демократизм, Горбачев никогда не считал СССР империей, результатом завоеваний царей и большевиков: он предпочитал считать его “многонациональным союзом”. По его мнению, Союз объединяли не только экономические связи, общая история, семейно-родственные отношения, но и трудно уловимое чувство общности. Себя Горбачев позиционировал как хранителя этого единения, а тех, кто выступал за независимость республик, считал ретроградами-националистами, мыслящими в категориях племенных баталий глубокой древности. “Мы смотрим вперед, а вы назад”, — говорил он литовцам.

Ради сохранения Союза партия по-прежнему охотно ретушировала историю. Лидеры балтийских движений за независимость утверждали, как и большинство серьезных западных историков, что Латвия, Эстония и Литва попали в советскую сферу влияния в результате секретного договора между Кремлем и нацистской Германией. Пакт Молотова — Риббентропа, заключенный в августе 1939-го, негласно разделил Европу на советскую и немецкую “сферу интересов”. По одному из дополнительных секретных протоколов Москва получала контроль над Латвией, Эстонией, частями Польши и Румынии. Другой секретный протокол, подписанный месяцем позже, передавал Кремлю контроль над Литвой. В 1940-м Сталин аннексировал балтийские государства и заставил их марионеточные правительства “просить о присоединении” к Советскому Союзу. И вот теперь заведующий международным отделом ЦК КПСС Валентин Фалин с трибуны пресс-центра МИДа говорил нам: даже если и существовали такие протоколы, что из того? Они не имеют ничего общего с “текущей реальностью”. Оправдания Фалина заставили бы покраснеть и школьника. Казалось, он вот-вот скажет, что секретные протоколы к пакту Молотова — Риббентропа сжевала собака.