Утром следующего дня поехали к шахтерам Горловки. У шахтоуправления нас уже ждали. Надели спецовки, каски, спустились в шахту. Чуть отойдя от главного тоннеля, оказались в штреке. Невольно вспомнилось знакомое. Но здесь я еще раз понял, какому риску подвергают себя каждую минуту горняки в забое. Это в роскошном московском метро, облицованном мраморными плитами, не видишь, что над тобой нависают тысячи тонн грунта. В шахте иначе. По узкому штреку приходится передвигаться в полусогнутом положении. Под ногами вода, сверху капает. Сыро, холодно. Глыбы породы удерживаются крепежным лесом и металлоконструкциями. И не все в идеальном состоянии.

Коварный враг шахтера – газ. Вот его сразу не распознаешь. А когда распознаешь, то уже поздно что-либо предпринять. Вот почему так высоко всегда ценился труд горняка. Впрочем, как и метростроевца. Раньше в пятьдесят пять лет они имели право на хорошую пенсию. А что теперь?

В забое состоялся разговор с шахтерами. Они не уходили от живого общения. Возможно, подействовал мой уверенный, вполне горняцкий вид – в каске, спецовке, с лицом, измазанным угольной пылью. А может быть, просто говорил искренне. Во всяком случае, слушали не перебивая. Хотя по выражениям лиц трудно было определить, что за этим стоит: внимание или недоверие.

Я пытался, как мог, убедить шахтеров, что их стремление к самостоятельности, с одной стороны, вполне нормально. Проводимые в стране реформы как раз и нацелены на то, чтобы помочь инициативе трудовых коллективов. Но не следует при этом считать разгосударствление самоцелью. Практически во всех странах, за исключением США, угольная отрасль убыточна, подпитывается государственными дотациями. Другое дело – решить вопрос, кто должен быть реальным хозяином на шахте: министерство или трудовой коллектив. Эти мысли, кажется, пришлись шахтерам по душе. Обстановка несколько разрядилась. Когда поднялись наверх, члены забастовочного комитета уже накрывали скромный обеденный стол. Пригласили и Миронова. Там же был и первый заместитель министра угольной промышленности Щадова – он прилетел в Донецк днем раньше.

На этом знакомство с шахтерами не закончилось. После обеда отправились в знаменитую Макеевку. В шахтерском клубе, где было запланировано выступление, меня встретили вначале настороженно. Сказал примерно то же самое, что и шахтерам Горловки. Отвечал на вопросы. Постепенно напряжение спало, так что расстались дружелюбно. В Донецк вернулись ближе к полуночи, подвели итоги встреч и бесед с шахтерами. Впереди было воскресенье. Миронов предложил остаться еще на один день – осмотреть местные достопримечательности, немного отдохнуть. Поблагодарив за приглашение, отказался. В Москве, судя по отрывочным сведениям, нарастало какое-то напряжение.

Бывший с нами замминистра угольной промышленности тоже не смог остаться в Донецке на воскресенье. Сказал, что из Москвы звонил Щадов и велел «срочно возвращаться». Правда, я не придал тогда этим словам особого значения – обычное дело, министр вызывает своего заместителя по каким-то неотложным делам. И только позже вспомнил, что произнесено это было каким-то странным тоном. Теперь понимаю, что Щадов, вероятно, был, что называется, в курсе назревавших событий и собирал своих людей, которые могли понадобиться в любой момент.

18 августа вместе с находившимися со мной в Донецке работниками ЦК вернулись в Москву в аэропорт Внуково обычным рейсом Аэрофлота. В это солнечное воскресенье ничто не предвещало, что следующий понедельник окажется поистине черным. Попросил помощника Владимира Алексеевича Червиченко выйти на следующий день на работу, хотя у него уже начинался отпуск.

После просмотрел накопившуюся за время моей поездки в Донбасс почту. Бумаг было много. Все важные, но ничего чрезвычайного. Около 4 часов дня вместе с супругой вышли погулять по территории дачного поселка Усово. Навстречу шел Аркадий Иванович Вольский. Мы давно знали друг друга, были в добрых, товарищеских, можно сказать, доверительных отношениях.

Вольский без всяких вводных рассуждений заявил, что ему в тот день звонил Михаил Сергеевич Горбачев и сказал, что у него острый радикулит и он не сможет быть в Москве 20 августа.

Ничего себе! На 20 августа в Кремле было назначено подписание нового Союзного договора с участием Президента СССР и руководителей республик.

Я Аркадия Ивановича не спрашивал, почему Михаил Сергеевич именно ему звонил и кому Генсек звонил еще. Вольский об этом тоже ничего не сказал. Сошлись на том, что все прояснится. Радикулит – болезнь излечимая. Но было ясно: 20 августа подписание Союзного договора не состоится. Это вызвало у меня огромную тревогу.

Добравшись до аппарата правительственной связи, я связался с Владимиром Антоновичем Ивашко, заместителем Генсека ЦК. Ивашко находился в санатории «Барвиха». Мы условились встретиться на следующий день.

В вечерних теленовостях передали репортаж об обострении ситуации в зоне карабахского конфликта. Я тут же позвонил В.А. Крючкову, председателю КГБ. Трубку взял дежурный офицер и сказал, что председатель только что вышел. На вопрос, не вернуть ли его, я ответил утвердительно.

Крючков объяснил, что в Карабахе происходит очередная эскалация, но ситуация находится под контролем.

А на следующий день, 19 августа, произошли события, полные драматизма, ставшие необратимым началом распада нашей великой страны.

Раннее утро 19 августа застало меня в дачном поселке Ильинское на Рублевском шоссе, где в то время находились дачи некоторых секретарей и членов Политбюро. После многодневной поездки в Донбасс не смог, вопреки обыкновению, встать в шесть утра, чтобы начать теннисную разминку в спорткомплексе поселка. Меня разбудил помощник В.Ф. Ли, живший на соседней даче, и тут же сказал: «Александр Сергеевич! Включите телевизор, очень важное сообщение…» И здесь я впервые услышал новое слово: ГКЧП…

Об утреннем теннисе не могло быть и речи. Вскоре я уже был в своем рабочем кабинете на Старой площади. Туда же срочно приехали мои помощники и руководители отделов и секторов. Дорога в город была довольно спокойной. Но меня неотвязно мучила мысль: почему члены ГКЧП действуют втайне от ЦК, какова позиция Генсека и его заместителя и, может быть, не случайно в эти дни я оказался вдали от Москвы, в Донецке…

В начале одиннадцатого все секретари, находившиеся в это время в столице, собрались в зале заседаний секретариата ЦК. Оставшийся «на хозяйстве» секретарь ЦК Олег Шенин сделал сообщение: находящийся в Форосе Горбачев «недееспособен», поэтому ГКЧП во главе с Г. Янаевым берет верховную власть в свои руки. Тут же посыпались вопросы: что означает «недееспособен»? Шенин уклонился от точного ответа, хотя дал понять, что знает намного больше, чем мы. Наступила неловкая пауза, после которой он предложил информировать партию о новой ситуации. Проект телеграммы был лаконичным, всего несколько фраз, написанных Шениным. Констатируя введение чрезвычайного положения в стране, шифрограмма рекомендовала принять «…меры участия коммунистов в содействии Государственному комитету по чрезвычайному положению». Однако следующая фраза, предложенная Фалиным и вписанная в шифрограмму моей рукой, гласила: «В практической деятельности руководствоваться Конституцией СССР». Уверен, что именно прямая апелляция к Конституции спасла партию от погрома, а наше общество от гражданской войны. Тем более, скажу об этом ниже, ГКЧП действовал за спиной партии.