Приведу текст этого «крамольного» произведения.

Эти строки были написаны месяца за три-четыре до августовских событий и, конечно, никакого отношения к ним не имели. Но прокурор решил, что это могло быть сочинено и позже, со специальной целью и скрытыми намеками. Вскоре, правда, стихи мне вернули, хотя наверняка сняли ксерокопию и на всякий случай подшили к следственному делу.

Следователи, вызванные из разных регионов, разместились в двадцатом подъезде одного из зданий на Старой площади, там, где находился ЦК Компартии Российской Федерации. На допросах здесь побывали многие партийные и советские работники. Насколько мне известно, никто тогда не спасовал, не смалодушничал, не пытался как-то выгородить себя, переложить ответственность на других. Меня как «свидетеля», должен отметить, допрашивали очень тактично, не осуществляя каких-то грубых провокаций.

Как-то в Москве объявился прокурор из Литвы. Позвонил мне в Кремль и сказал, что имеет поручение генерального прокурора Литовской Республики пригласить и допросить меня в качестве свидетеля. Я ответил, что если у него есть необходимость встретиться, то пусть приходит сам ко мне в кабинет. В конце концов этот прокурор пришел в мой кабинет в Кремле и начал задавать вопросы о моих связях с Бурокявичусом, первым секретарем ЦК партии Литвы. Его спесь, излишне формальный тон я сбил сразу. Вкратце рассказал ему о своих рабочих встречах, охарактеризовал Бурокявичуса как опытного политика, вдумчивого и интеллигентного человека.

– Было ли вам известно, – настаивал прокурор, – что они вели дело к государственному перевороту?

Я ответил, что никогда, нигде, ни на заседаниях, ни в разговорах со мной Бурокявичус ни о каких намерениях и планах не говорил. Более того, на всех заседаниях он выступал только как лидер компартии своей республики, никогда не подменял правительство, давая политические оценки событиям. Его позиция базировалась на том, что Советский Союз – одна страна, у нас есть нерешенные проблемы. Их надо решать открыто, в рамках закона. Это никак нельзя назвать «заговором».

Как известно, Бурокявичуса позднее все же арестовали, годы он провел в тюремной камере.

Между тем политические тучи в Москве сгущались с каждым днем. Я чувствовал, что необходимо предпринять какие-то срочные меры, чтобы овладеть ситуацией. В конце августа решил собрать заседание Комитета Верховного Совета СССР по международным делам, где со всей прямотой заявил, что в стране, судя по всему, начинается «охота на ведьм». Я чувствовал, что коллеги понимают мою тревогу. Правда, не все…

Академик Гольданский, композитор Игорь Лученок, писатель и журналист Генрих Боровик и некоторые другие депутаты открыто поддержали меня, сказав, что этого допустить нельзя ни в коем случае. А вот два других члена нашего комитета, с которыми меня связывали почти три десятилетия товарищества, словно онемели. Втянув головы в плечи, не проронили ни слова, как будто их и не было на заседании.

Тяжелые мысли одолевали меня. Что делать? И сегодня считаю, что выбрал правильный путь, не дав выхода эмоциям, обиде, хотя тогда легко было озлобиться, да и основания для этого были. Легко было броситься и в другую крайность: начать громкие разоблачения. К счастью, я переборол эти обуревавшие меня тогда чувства.

Но вопросы себе задавал. Все ли было сделано для того, чтобы не допустить за спиной партии августовской авантюры гэкачепистов? Вновь и вновь обдумывая события тех лет, стараюсь быть максимально объективным.

С каждым днем становились известными новые сведения и факты о событиях, которые предшествовали случившемуся 19 августа. Как в реальности происходило экстренное расследование в те дни, лучше всего видно из документов, впервые опубликованных немецким журналом «Шпигель». Любопытно, что допросы членов ГКЧП прошли уже на следующий день после провала путча – 22 августа. Еще более интересно то, что до сих пор никто из ответственных лиц не ответил, каким образом видеокассеты с допросами членов ГКЧП оказались за рубежом.