Вернувшись в свой рабочий кабинет, немедленно связался с Янаевым, от которого узнал, что с Горбачевым по части здоровья «все в порядке». Вечером, предварительно созвонившись, поехал к заместителю Генерального секретаря Ивашко, который в то время находился на лечении в санатории «Барвиха». Мы вышли на балкон, где между нами состоялся доверительный разговор. Оказывается, днем 18 августа в Форос тайно вылетали Шенин, Бакланов, Варенников, Болдин и Плеханов. Но Горбачев отказался вести с ними какие-либо переговоры о сдаче своих полномочий.

Закулисная подоплека событий 19 августа даже сегодня остается не вполне известной. Но общая ситуация для меня тогда все же прояснилась. В стране складывалось своего рода многовластие: Горбачев, Ельцин, ГКЧП и ЦК КПСС. Я обращаю внимание на это потому, что попытка ассоциировать секретариат и Политбюро ЦК КПСС с ГКЧП с самого начала была несостоятельной.

Не буду останавливаться подробно на событиях тех дней. О них уже достаточно сказано. Телефоны на Старой площади разрывались. Некоторые партийные руководители, как, например, первый секретарь ЦК Компартии Украины, прямо заявляли, что ничего не могут понять. Что на самом деле происходит в столице?

В наши дни нередко спрашивают: как могло случиться, что за спиной Политбюро ЦК предпринимались действия группы высокопоставленных государственных лиц, вылившиеся в ГКЧП? Вопрос непростой. Считалось, что наиболее товарищеские рабочие отношения сложились между мной и Олегом Семеновичем Шениным, курировавшим Организационный отдел. Мы часто встречались для координации наших направлений работы. Поэтому его вовлеченность в дела ГКЧП за нашей спиной во время августовских событий повергла меня и других секретарей ЦК в крайнее удивление. Чего больше было в его действиях – осознанного выбора или амбициозности, точно не знаю. Думаю, что второе.

В августовские дни 1991 года связи между руководством партии в Москве и партийными организациями союзных республик и регионов страны были парализованы. Для одних сложившееся положение в столице было причиной выжидания, другие встали на путь партийно-политического сепаратизма. 20–22 августа мне звонили первый секретарь ЦК КП Украины С. Гуренко, секретарь ЦК КП Азербайджана В. Поляничко, секретарь ЦК КП Эстонии и др. Разговоры ограничивались обменом информации о реакции на события в Центре и на местах.

Сразу же после провала путча в стране поднялась беспрецедентная волна не только антикоммунизма, но и антисоветизма. Вначале понять это явление было очень трудно.

Одним из самых злостных хулителей КПСС оказался Ярошенко – депутат Верховного Совета СССР, попавший туда по списку из ста человек, которые были рекомендованы от ЦК. Точнее говоря, этот список был составлен Горбачевым и людьми из его ближайшего окружения. Я сомневаюсь, что Ярошенко сумел бы победить на нормальных выборах в честном, открытом соперничестве.

24 августа антипартийная истерия достигла пика. На пленарном заседании Верховного Совета в Кремле голословные обвинения превратились в море злословия на руководство партии. Я выступил и заявил, что секретариат и Политбюро не имеют никакого отношения к событиям 19–21 августа. Организаторы действовали в обход и за спиной ЦК. Вначале мне показалось, что многие депутаты ждут продолжения моего выступления, чтобы составить непредвзятую картину произошедшего.

Однако откуда-то сзади послышался визгливый голос одного из депутатов, имя которого не хочу называть. Он прокричал, что якобы есть некие документы, подтверждающие, будто именно ЦК организовал путч. После этих слов в зале произошло невообразимое: депутаты, которые никогда не могли видеть никаких документов, хотя бы косвенно подтверждающих связь партии с ГКЧП (таковых не существовало в природе), неожиданно, как по команде, перешли к голословным выкрикам. Эти несколько человек и создали общую атмосферу. Людей захватили эмоции.

Не знаю, с чем можно сравнить атмосферу тех дней. Скорее всего, с тем, что мы, в России, с горечью обозначаем словами «враги народа». Тогда всех оппонентов политического режима и даже колеблющихся клеймили как «врагов народа», «иностранных шпионов», «троцкистов».

Теперь времена изменились. Руководству партии пытались приклеить другое клеймо: «путчисты». Забегая несколько вперед, скажу, что тенденциозное, явно политизированное следствие по делу КПСС, имевшее цель показать прямую причастность руководящих органов партии к событиям 19 августа, со своей задачей не справилось, хотя приложило все силы, чтобы угодить новым властям. Но 24 августа об этом еще никто не знал. Расчет делался на силу инерции – связывать все, что происходит в политической жизни страны, с действиями ЦК.

Трудно сейчас представить, сколько сотен, а может быть, и тысяч людских судеб было покалечено в те горькие дни. Ломались жизни. Волны большого несчастья катились по стране.

Есть свидетельства, что из-за августовских событий многие покончили жизнь самоубийством. Об одних узнала вся страна, других оплакали только родные и близкие.

Одна из таких трагедий особенно запала в душу. Я жил в Москве в двухкомнатной квартире в доме на улице Щусева. Дом приобрел известность, когда в нем отделали многокомнатную квартиру на целый этаж для Л.И. Брежнева. Правда, увидев излишества внутренней отделки, семья Леонида Ильича отказалась занять квартиру. Уверен, здесь сыграли роль прежде всего этические соображения, несмотря на все разговоры и пересуды о страсти Брежнева-старшего к иностранным автомобилям, а его дочери Галины – к драгоценностям.

Так вот, в этом доме имел квартиру и жил также начальник Генерального штаба Вооруженных Сил СССР, один из талантливых советских военачальников Михаил Алексеевич Моисеев. Однажды, через полтора-два месяца после августовских событий, я случайно встретил его у подъезда. Он заметно осунулся, было видно, что с ним что-то неладно. Я спросил, почему его давно не было видно, как складывается служба. Он ответил, что недавно вернулся из Приморья с похорон отца, Алексея Михайловича, фронтовика, прошедшего Великую Отечественную войну.

– Умер внезапно, – рассказывал генерал. – Стоял в очереди в магазине. Подошла соседка, посочувствовала, что жалко, мол, Мишу, рано ушел он из жизни. – Она, простая женщина, слышала о смерти маршала Ахромеева, покончившего с собой в августовские дни, но почему-то посчитала, что трагедия произошла со мной – я ведь тоже военачальник, и мы в чем-то похожи с ним даже внешне. После этих слов у отца не выдержало сердце. Он умер там же, в очереди.

Происходили и другие экстраординарные события. Если бы не августовские дни 1991 года, я, возможно, так никогда бы и не узнал, что произвол под флагом «демократии» практически не отличается от тоталитарного, каким его нередко описывают в книгах. Без соблюдения каких-либо правовых норм десятки сотрудников то и дело вызывали на изнурительные допросы. Думаю, и об этих допросах, и об их методах еще будет сказано.

В мое отсутствие (я в это время находился в Верховном Совете) к нам домой приехал прокурор в сопровождении нескольких человек. Ничего из того, что заинтересовало бы прокурора, не нашли. Зачем-то забрали листок со стихами моего друга академика Примакова. В пору каких-то душевных раздумий он тепло и искренне написал мне о том, какая нелегкая доля выпала на наше поколение. В стихах не было и намека на какую-либо политику, но поразительно точно передавалось основное жизненное кредо – никогда не терять своего лица, быть готовым «…испить до конца свою судьбу».