Вика визжит, будто на американских горках, а я хохочу, изображая Мефистофеля. Через некоторое время я сбавляю скорость и дальше мы просто летим вперёд, без особого экстрима.

— Ну, что скажешь? Инвалидка, да? Всё ещё не ахти?

— Атас, Артём! — кричит она, — Страху натерпелась! Но это классно! Класс, да! Давай ещё так!

— Вон там под горку даванём.

И я снова заставляю её кричать от ощущения, будто она сама, безо всякой машины, летит над дорогой с бешеной скоростью. Ну, честно говоря, скорость те то, чтобы прямо бешеная, но ощущения от разгона довольно острые, это правда.

Мы заезжаем в Журавли и, проехав через деревню, попадаем на берег реки. Здесь пусто и кроме нас никого нет. Мы выходим из машины, садимся на большущее бревно и смотрим, как течёт река и любуемся пока ещё далёкой панорамой города.

Изредка пролетают медлительные мухи, по реке лениво плывут редкие брёвна. Сегодня тепло, настоящее бабье лето, так что солнце, хоть уже и выглядит изрядно утомлённым, ещё хорохорится и из последних сил припекает. Но дело уже к осени… Ночи становятся холодными, осенними. Быстро лето пролетело… Всё всегда быстро пролетает. Всегда…

— Ну ладно, — говорит Вика, словно подтверждая мою мысль. — Надо возвращаться. Было классно, но уже пора.

Она поднимается, а я остаюсь на месте. Сижу и щурюсь на солнце. Хорошо. И ехать никуда не хочется. Вика обходит меня сзади и опирается, наваливаясь всем телом, кладёт локти мне на плечи.

— Не хочется уезжать, да? — тихонько спрашивает она.

Не хочется…

Её руки опускаются мне на грудь, а губы касаются уха.

— Мне тоже… — шепчет Вика. — Не хочется…

Я поворачиваю голову, и она чуть подаётся вперёд, на мгновение замирает, а потом… А потом наши губы соприкасаются, и она не отстраняется, а, наоборот, прижимается плотнее.

Я поворачиваюсь всем корпусом, обхватываю её и прижимаю к себе. Она не сопротивляется, но оступается и падает, усаживаясь на бревно. Наверное, это довольно чувствительно, но Вика не подаёт виду и продолжает меня целовать.

Всё это наваждение длится минут десять, а, может быть, мне только кажется и, на самом деле, проходит не десять минут, а десять лет или десять жизней. Я не знаю. Нацеловавшись, мы сидим обнявшись. Она приваливается ко мне спиной, а я прижимаю её к себе…

Кажется, мы только что вступили в заговор против всего мира. Против затухающего светила, против брёвен и даже против течения времени. Просто и без затей. Раз, и всё переменилось. И теперь кроме нас в мире нет больше ничего существенного. Но в этой тихой радости я вдруг ловлю себя на том, что чувствую внутри себя что-то смутное, необъяснимое, тревожное и странным образом похожее на чувство вины…

Я отмахиваюсь от это го чувства и когда солнце превращается в красный шар, а от воды начинает тянуть холодом, встаю, подаю Вике руку и веду к машине. Открываю дверцу и возвращаю её в свой космический снаряд. Пора возвращаться на Землю.

Мы въезжаем в город и двигаем в центр. С Кузнецкого я сворачиваю на Советский, а тут уже рукой подать до Викиного дома. Она молчит всю дорогу. Да и я тоже. Кажется, слова сейчас лишние и, заговори кто-то из нас, вся магия исчезнет.

Останавливаюсь на светофоре. Слева от меня встаёт машина. Я машинально поворачиваю голову и… бляха-муха… встречаюсь взглядом с… Хаблюковским лейтёхой.

— Песец… — тихонько говорю я, и он тоже что-то говорит.

Говорит и показывает на меня пальцем. И из-за его плеча появляется лицо Викиного папы.

— Чего? — спрашивает Вика и наклонившись вперёд, смотрит туда, куда смотрю и я.

Увидев за моей спиной «дочу», Хаблюк меняется в лице.

— Ой, — шепчет она. — Кажется, влипли…

Ага, кажется… Коротко вскрикивает сирена, вспыхивают синие космические лучи мигалки, и Хаблюк, продёрнув вперёд, жёстко нас блокирует. Я едва успеваю открыть дверь, а он уже стоит передо мной. И не просто стоит, а тянет меня из машины.

— Костров! — орёт он. — Ты совсем что ли охерел⁈

Лейтёха не высовывается и с серьёзным видом наблюдает за происходящим из окна.

— Костров!!! Да я тебя!!! А ты, дура, чё сидишь?!!! Выметайся из этого гроба на колёсиках!!! Выходи, я сказал!

— Ну, папа! — превращается Вика в капризную принцессу. — Что такого⁈

— Ах, ты не знаешь, что такого⁈ А я тебе сейчас растолкую, что такого!!! Так растолкую, что ты на зад свой дурной месяц сесть не сможешь! Что такого!!!

— Иван Денисович, — начинаю я…

— Какой тебе Иван Денисович?!!! Тамбовский волк тебе Иван Денисович!!! Я тебе шею сверну, и меня оправдают!!! Ты понял, щегол?!!! Тебе сколько лет⁈ Это хорошо я, а если бы гаишники тебя прихватили⁈ Ты знаешь, что бы было⁈ Ты знаешь, какой шухер…

— Папа, ну, перестань…

— А ты, идиотка, марш домой! Бегом! Хочешь разбиться вместе с этим дебилом⁈ Пошла, я сказал!

— Вик, ну, беги, — пожимаю я плечами.

Дом её вот уже, рядом.

— Нет, вы смотрите, он разрешил, видите ли. От горшка два вершка, а уже туда же, «Вик, ну беги»! Я бл**ь тебя сейчас под орех распишу, ты у меня на всю жизнь запомнишь!

Вика уходит, а её суровый родитель ещё добрых десять минут изрыгает проклятья, распекает и втаптывает меня в грязь. Наконец, он немного успокаивается, сажает лейтёху вместо себя за баранку, а сам усаживается за руль моего Чебурашки.

— Это чё такое? — обалдевает он, поворачиваясь ко мне. — Я не понял. Это как так? Ну-ка…

Хаблюк прижимает педаль газа, и послушный Чебурашка буквально взвивается над дорогой.

— Костров, это чё такое? — с блеском в глазах повторяет он. — Нихера себе! Бляха, Костёр! Это чё за ракета, а?

— Моя личная ракета, — киваю я. — А вы ругались. Видите, как здорово?

— Заткнись, сиди молча… Охереть! Охереть!

Он довозит меня до гаража, выходит из машины и несколько раз обходит вокруг.

— Чё ты ему заливаешь? — спрашивает он. — Коньяк что ли?