полной программе. Но вот, что мне не даёт покоя, так это икона. Понимаете? Он потребовал от вас икону, правильно?

— Да, — подтверждаю я, радуясь, что не приходится приносить присягу на библии. — В противном случае, угрожал убить моих родителей.

— А почему вы ничего родителям не сказали? Это ведь немного странно…

— Да, — киваю я. — Но у меня мама, знаете какая впечатлительная, она бы сразу в милицию побежала. Да я, собственно и сам побежал… Ну, вы знаете, наверное.

— Да-да, — суетливо подтверждает он, бросая взгляд на маму, но она про дядю Витю не в курсе. — Это у нас другое дело, оно пока в разработке, так что о нём мы сегодня говорить не будем.

— Конечно-конечно. Ну, вот, собственно, вы понимаете, почему я не хотел, чтобы это всё раскручивалось в обычном порядке и почему я пошёл напрямую к Сергею Андреевичу Пьянову.

— Да-да, — кивает следак и снова бросает взгляд на маму. — Потому что не хотели волновать родителей.

— Вот именно, — улыбаюсь я.

Про Шерстнёва меня настоятельно просили ни с кем не говорить, даже с родителями.

— Хорошо, — продолжает следователь. — Но икона… Мы провели экспертизу и выяснилось, что она стоит очень недорого и исторической ценности не представляет.

— Но мой дядя этого не знал, — говорю я, — и всем рассказывал, насколько она редкая и ценная.

— Так-так, да, — кивает он каждому моему слову. — Но почему-то подозреваемый это отрицает. В убийстве он практически сознался, а вот в том, что требовал от вас икону, не представляющую художественной и исторической ценности, не признаётся. Почему?

— Мне трудно сказать, что может быть в голове у преступника, — пожимаю я плечами. — Ни малейшего представления не имею.

— Понятно… Понятно…

Он поджимает губы и долго смотрит в свои бумаги, но потом, очнувшись, поднимает глаза на маму и обращается к ней.

— Нина Александровна, вы разрешите нам провести короткую очную ставочку? Ничего страшного и неприятного. Я просто поговорю в вашем присутствии с подозреваемым.

— Что? — теряется мама и беззащитно смотрит на меня.

— Знаете, — говорю я, — нам бы очень не хотелось встречаться с этим рецидивистом. Разве можем мы заставить его сказать правду, если он не хочет. Для чего нам волновать маму? Да и для меня эта встреча очень даже неприятная.

— Понимаю, понимаю, — соглашается следак. — Но это очень бы помогло следствию. Вы поймите, для вас никакой угрозы нет, а вот для меня это очень важно. Не для меня, конечно, а для торжества справедливости. Понимаете… с иконой этой… не сходится что-то… Не сходится… Нина Александровна, ну, разве вы не хотите помочь следствию и поскорее уже перевернуть эту страницу?

Он смотрит так проникновенно, что мама начинает колебаться. Нет, нахрен надо! Здесь, конечно, моё слово против слова Паруса. Но если сейчас опять заведут бодягу о том, была ли икона в квартире дяди, когда там побывал сантехник, может получиться кисло. Вылезут несостыковки и всё такое.

— Мы помочь хотим, — говорю я. — И помогаем, причём очень активно. Буквально всё дело мы вытаскиваем на своих плечах, уговаривая правоохранительные органы раскрыть это преступление. Вернее, череду преступлений. Но встречаться с преступником…

— Скажите, — говорит мама, — я не поняла, а что по поводу смерти моего брата? Этот… подозреваемый… он причастен?

— Вот, чтобы скорей ответить на этот вопрос, я и прошу вас согласиться на встречу с подозреваемым.

— Нет-нет, — начинаю говорить я, но мама меня опережает.

— Хорошо, — кивает она. — Мы согласны. Ничего, Тёма, не надо за меня так переживать, я же взрослый человек, в отличие от тебя.

— Отлично, — мгновенно оживляется следак и тут же жмёт на кнопку. Появляется дежурный.

— Веди, — кивает ему следователь. — Давай, скоренько.

Ну, ёлки… Блин…

Буквально через минуту открывается дверь и в кабинет заводят Паруса. Руки у него сложены за спиной, брови нахмурены, губы плотно сжаты. Он поворачивает голову и замечает меня. И в тот же миг лицо его преображается, становясь злым и хищным, а глазах вспыхивает ледяной огонь…

24. Быстро лето пролетело…

Мы сидим друг напротив друга. Оба спокойны, холодны и непроницаемы.

— Нет, ни о какой иконе я не слышал, — говорит Парус.

Ну и дурак. Я закрываю глаза, желая заглянуть внутрь себя. Цель простая. Нужно найти своего Тёмного Дока, разбудить, заставить включить красный огненный меч и поразить им оппонента. А именно, попросить его признать мою правоту и закрыть вопрос.

— Артём, — тут же обращается ко мне следак. — С тобой всё хорошо? Ты как себя чувствуешь?

— Да, всё нормально, — говорю я, открывая глаза.

Всё нормально, просто я этого идиота видеть не могу.

— Всё нормально, — повторяю я, — просто задумался, может, это с моей памятью что-то не так? Может быть, этот человек действительно хотел получить от меня не икону, а, скажем… ну, я не знаю… может, он хотел получить слиток золота из швейцарского банка или, может быть, автомобиль, например?

— Автомобиль? — настораживается следователь. — Какой автомобиль?

— Действительно, — пожимаю я плечами. — Какой?

Сосредоточиться и достучаться до дока, похоже, никто мне не даст. Так почему бы не попробовать достучаться до Паруса.

— Какой? — задумчиво повторяю я, глядя в упор на сантехника. — Может быть, тот, который…

— Он прав, — выстреливает вдруг Парус. — Речь об иконе. Старинная, в серебряном окладе.

Ну надо же, на третий день острый глаз сокола заметил, что в камере двух стен не хватает!

— Вот эта? — достаёт следователь из стола дядькину икону и показывает Парусу.

— Да, — говорю я.

— Артём! — обрывает меня следак.

— Да, — неохотно подтверждает подозреваемый, даже не взглянув на неё.

Вот и зря не взглянул, на кого ему ещё уповать в его-то положении? Выражение лица у него такое, что будь его воля, разорвал бы меня на кусочки голыми руками. Ну, по крайней мере, догадался, что машину я не запалил перед следствием. С одной стороны, это хорошо, поскольку мой Чебурашка остаётся вне интереса органов, если не брать во внимание дядю Витю.