– А ты считаешь Моцарта таким уж гением? – Каспар щурится. – Бро-ось. Наш брат куда лучше. И реже ведет себя как выскочка.

Перед Людвигом ставят кружку, и он невольно усмехается. А ведь дело не только в том, что Каспар расцвел и более не воспринимает себя как нелюбимый семейный придаток. Сам он, Людвиг, стал тем, с кем престижно быть в родстве, о ком стоит говорить побольше хорошего, как бы подчеркивая: «Я знаю, что нынче модно».

– За гениев, так или иначе, – предлагает тост Людвиг, и братья выпивают.

– Ты же, кстати, не знал его. – Нико принимается допытывать Каспара, мужественно отвлекая его от разговоров о любви. – Откуда знаешь, что он был выскочкой?

– Да слышу истории о нем от знакомых, в том числе неприятнейшие. – Каспар пожимает плечами. Его ленивый взгляд все вылавливает из толчеи «грабенских нимф», поочередно раздевая каждую. – Лицемерные, пошлые, разные… – Каспар поворачивается к Людвигу. – Ты подтвердишь, да? Ты же ездил к нему, и он тебя выставил.

Порыв – кивнуть, но в памяти вспыхивает разговор с Сальери, тот самый, у огня. О мальчике и девочке, об ударах, принятых на себя. Оживают и воспоминания более поздние: о моцартовских памятных вечерах, где собирается столько людей; о кольце на пальце Сальери; о «Волшебной флейте», герои которой победили тьму, в отличие от автора.

– Я не могу судить о нем по одной встрече, – лаконично отзывается он, а дальше что-то неразумное тянет за язык: – Да и про меня тоже говорят «выскочка». Ты можешь добавить «выскочка со свекольной грядки».

Каспар глаз не отводит, но рот его мрачно сжимается, а на щеках проступают слабые красные пятна. Людвиг медленно делает глоток пива, не прерывая немого поединка, – и за эти секунды в голове проносится новая вереница хлестких мыслей.

Брат видит его насквозь, видит самое отвратительное. И не отмахнешься: порой Людвиг, чье окружение почти сплошь – аристократы, действительно ловит себя на мысли «Вот бы быть как они». Речь не о деньгах – их можно заработать; не о дворцах – он уже понял, что превращает в свинарник любое жилище и его не спасет даже ватага прислуги. Речь об ощущении. О чем-то невидимом в осанке и глазах, в жестах и интонациях, во всем. Это не описать никаким словом, кроме «порода»; человеческое достоинство оно унижает, но так и крутится на языке. Да, есть те, в ком «порода» необъяснимо проступает без титулов, вроде того же Сальери, но кто знает, от кого ведет род его отец? Людвиг – не Сальери. Рядом с ван Свитеном, русским послом Разумовским и прочими меценатами, а прежде и с Максом Францем, при его кажущейся простоте, это давило и угнетало. Грядка со свеклой. Будь у Людвига герб, там была бы она, никаких лилий, лир и скрещенных мечей. Что за лицемерие: разве совместимы симпатия к революциям и мечта о титуле? А впрочем, есть же Бонапарт…

– Все мы – такие выскочки, – упрямо продолжает Людвиг, немного воспрянув. – И стоит этим гордиться.

– Это мне нравится! – одобряет Каспар, и они выпивают снова. – За выскочек!

Вокруг уже потише: опустело несколько столов, ускользнули куда-то «нимфы» – все, кроме одной. Та белокурая сидит в небольшой компании потрепанных военных, почти скрытая их крепкими плечами. Низко склонилась над чаркой вина, грустит и слушает чужой смех. Под стук ножей братьев Людвиг посматривает на нее, снова думая о Безымянной, о своем пугающе зорком ученике, о сне пятилетней давности – где дева и ребенок лежали на грязной постели, а он, Людвиг, глядел на них скорбно и вожделенно. Ужасный вечер, ужасный, какое-то скомканное и душное крещендо, скорее бы…

– Кстати, братец, – снова вырывает его из мыслей Каспар, – а что насчет Сальери?

– Сальери?.. – сами повторяют дрогнувшие губы.

Интонация едкая, насмешливо-любопытная, и Людвиг настороженно вглядывается в лицо Каспара. Там снова играет мирная невинная улыбка, а вот по блеску глаз ясно: разговор возвращается в сально-меркантильное русло. Так и есть.

– Нет-нет, я хорошего о тебе мнения и не имею в виду ничего предосудительно-древнегреческого, но у него, я слышал, растут хорошенькие дочки… это правда?

– Карл! – шикает Николаус, и Людвига передергивает от обращения второй раз.

– Что с того? – почти угрожающе уточняет он, но быстро меняет тон на притворно-опасливый: – Определенно, я расстаюсь с последней мыслью ввести тебя в его дом.

Каспар хмыкает.

– Больно надо. Я-то соблюдаю золотое правило «кто дружен с ван Свитеном, не дружен с Сальери, и наоборот».

– Это выдуманное правило… – начинает Людвиг, досадливо прикладывая руку к занывшему животу.

– Но меня оно устраивает. – Каспар пожимает плечами. – А вот с тобой иначе. Смотри, Иоганну нужно подыскать себе дочку аптекаря, а тебе…

– Да с чего ты взял, что нам нужно кого-то подыскивать? – опять включается в разговор Нико, скучающе подперев подбородок рукой. – Бога ради… у всех у нас разные цели и пути.

– Я не влюблен ни в кого из них, – без паузы продолжает Людвиг, не сводя с Каспара глаз. – И вряд ли влюблюсь, они росли буквально на моих глазах. Пожалуйста… – он делает еще глоток пива, – давай не будем обсуждать их как гусынь, несущих алмазные яйца…

– А в кого же ты все-таки влюблен? – Каспар щурится, и Людвиг недоуменно осекается.

– Что?!

– Карл! – снова одергивает его Николаус, на этот раз строго.

– Она не хочет за тебя выходить, правильно? – ерзая, не унимается брат, в которого будто вселился бес. – Аристократка? Графиня-ледышка? Из этих Брунсвиков, или как их, которых ты учишь? Или Эрдеди?

– Да оставь меня в покое! – Вспылив, Людвиг вскакивает и, как назло, снова упирается взглядом в печальную проститутку за дальним столом. – Мне есть о чем подумать сейчас, и это не юбки! – На него подозрительно косятся другие посетители, он, глубоко вздохнув, садится. – Посмотри на меня… Я с трудом забочусь о себе. Куда мне заводить семью?

Он лукавит: все не так плохо. Денег хватит, чтобы прокормить кого-то, не графиню, конечно, но особу с более скромными запросами. С другой стороны… даже будь он влюблен в Катарину или любую из детей Сальери, гордость не позволила бы ему покушаться на их немалое приданое. Охотников и так немало. Хорошеньких темноглазок, добросердечных и прекрасно играющих на фортепиано, осаждают раз за разом – и разбиваются о строгость их отца, готового поощрить искренние чувства, но не искреннее стяжательство. Что же касается Брунсвиков, трех сестер из еще одной семьи, с которой Людвиг общается… там титул. Нерушимая преграда. Впрочем, о чем речь? Людвиг не думает в ту сторону. Каспар ошибся во всем, кроме главного.

«А в кого же