пути, мне подойдет любой городок поменьше, к Бонну я не привязан, сам знаешь. – Николаус протягивает вдруг руку и сжимает плечо Людвига. – Но не сейчас. Сейчас мне, признаюсь, нравится, как мы живем. Мы ведь почти семья.

«Почти». Людвиг осознает, что мышца под пальцами Нико напряглась сама, и привычно кусает губы. О, как оскорбили бы эти слова… да любого человека, услышавшего их от кого-то родного. Последовало бы возмущение: «Как почти, если мы одна кровь?», – бурное выяснение отношений… не в их случае. Братья Бетховены семьей никогда не были, и вряд ли хоть один из них этого не понимает.

– Да. – Он кивает. – Почти. Не хочешь… – Он неопределенно кивает на дверь. – Можем поговорить еще, а где спать гостям у меня есть…

Брат колеблется, но все же качает головой.

– Надо составить пару рецептов к завтра. А для этого нужны книги. Они дома.

Людвиг не гадает, отговорка это или правда. Брат нередко подбирает препараты их с Людвигом и Каспаром общим знакомым, консультирует, всячески облегчает жизнь любителям самолечения. Это приносит ему неплохие деньги, которые тоже откладываются на мечту.

– Ладно… – только и бормочет Людвиг, не смея настаивать.

Сегодня хоть нет приступов глухоты. Уже повод радоваться.

– Тебе одиноко, да? – спрашивает Нико, когда Людвиг протягивает ему руку. Пальцы смыкаются; рука брата прохладная и мягкая. – Понимаю, и, может, Каспар в чем-то прав… – Правильно истолковав взгляд, он быстро капитулирует. – Шучу. Правда. Если ты, как и я, захочешь умереть бессемейным, предлагаю открыть клуб.

– По рукам! – уверяет Людвиг, радуясь, что с этим братом так легко соскочить с неудобного разговора. – Доброй ночи, Нико…

– Иоганн, – мягко поправляет брат, но Людвиг лишь строит ему гримасу, как в детстве. Пусть так, вот только вслух произносить тяжело.

Людвиг долго еще стоит на крыльце, наблюдая за удаляющейся спиной брата, думая о том, как не идет ему «новое» имя. Иоганн… в Николаусе ни тени тяжеловесной резкости отца. Нет его рубленых жестов, скупых улыбок, давящих бровей. Вместо выдающейся челюсти – мягкие скулы, вместо жесткой пакли – локоны, которые и сейчас напоминают оперение птенца. Пакля досталась Людвигу и Каспару. Как же… как абсурдна запоздалая, жалостливая любовь-память.

– Нико, – тихо, упрямо повторяет Людвиг и уходит к себе, стоит брату скрыться.

Он думает лечь спать: загудела голова, тихо и опасно зашумело в ушах. Но почти сразу он понимает: сон не придет так просто, нужно на что-то отвлечься, и это что-то – не музыка, точно нет, не сейчас. Не чтение, не письма издателям. Правильнее выбрать рутину. Что-то… понятное и земное. Что-то, что напоминает: жизнь больше, чем бесконечное метание ангелов и демонов в голове. И Людвиг, сам удивляясь на себя, начинает убирать гостиную.

Он вылавливает из завалов грязную посуду и сносит на кухню, там же оставив монеты: хозяйка придет завтра, поймет немую просьбу: «Вымойте». Он проходится по поверхностям большим платком, надушенным и смоченным водой из графина, – мерещится, будто сам воздух пыльный, колет горло. Он проветривает, распахнув окно, – а в камине терпеливо сжигает все лишнее, что может гореть. Черновики и газеты. Старые записки и сухие огрызки. Листья, которые невесть кто принес на башмаках, и мертвые цветы из вазы на подоконнике. С каждой исчезнувшей вещью в груди разжимаются какие-то тиски. С каждой исчезнувшей вещью яснее становится: эти тиски были, давно и коварно, и даже веселый вечер их не разбил.

Подержав в руках сочинение, которым проверял маленького ученика, Людвиг сжигает и эти ноты. Кажется, все. Как чисто, непривычно, как легко дышится. Огонь весело пляшет, вокруг резвятся тени, самая длинная – от самого Людвига. Смотря, как рыжие языки лижут черные крючья, он даже улыбается, собирается присесть на корточки и погреть руки, когда…

– Как ты себя чувствуешь?

Тиски в груди снова сжимаются сильнее, пальцы холодеют. Хотя он вроде бы ждал.

– Здравствуй. – Людвиг медленно разворачивается, слыша: голос его слегка осип. – Долго тебя не было…

Безымянная в любимом кресле, у огня; платье ее цвета ночи за окном. Опять траур, мерцающий слабой россыпью звезд-алмазов; юбки – лепестки мрачного тюльпана; над тесным корсажем бледные росчерки ключиц и одинокое ожерелье из дождевых капель. Венок в волосах – из незабудок, вызов осени, городу и, кажется, самому естеству замерзающего мира. Она особенно прекрасна сегодня – и сейчас эта красота особенно невыносима.

– Прости, – отзывается она, не оправдываясь. – Я пришла, как только смогла.

И Людвиг, не в силах преодолеть себя, делает шаг навстречу.

– Ничего, я… так рад. – Он медлит. – Где ты была?

Она трогает кончиками пальцев незабудки в локонах, но говорит:

– Там, где снова цветут маки.

– Там лето? – полушутливо спрашивает он, но не получает кивка.

– Там беда. – Руки опускаются, нет, падают. – Людвиг… иди ко мне.

Красота и тайны невыносимы, но сердце рвется навстречу хуже пса, глупое тряпичное сердце. Людвиг вспоминает печальную девушку из трактира, вспоминает нелепую мысль о ее схожести с Безымянной, ругает себя: нет, нет и в помине, такой лик не повторить в человеческой природе, даже на портрете, на портрете, о котором он мечтал, сходства не будет.

– Я уже здесь.

Его тень накрывает ее, будто мажа углем, но зелень глаз становится только ярче, лихорадочнее. Во взгляде нет радости встречи; нет умиротворенности, с какой обычно ветте начинает разговор; нет даже усталого горя, видя которое Людвиг сам множит тишину в комнате. Что там? Сколько ни вглядывается, он не понимает, а потому только легонько протягивает руку в надежде на касание пальцев. Но Безымянная сидит без движения.

– Расскажи, как проходили твои дни, – просит она, и Людвиг покорно, выдавив даже улыбку, присаживается на корточки у ее колен.

Никогда не угадаешь, будет ли ей известно все произошедшее с ним за время разлуки, или она будет спрашивать и слушать, удивляясь, хмурясь и смеясь. А порой кажется, что причина расспросов – вовсе не истинное неведение. Рассказывая, Людвиг будто смотрит на произошедшее сквозь озерную гладь и многое понимает яснее, отпускает, затеняет. Но сегодня озеро замутилось. Слова, которые срываются с губ, – не хорошее начало.

– Устал. Много говорил, много думал, – шепчет он, глядя снизу вверх.

– О чем? – Она чуть склоняется; руки кладет на колени – и не противится, когда он сжимает их.

– Говорил о разном. Думал – о тебе. Тебя так это удивляет? – На этот раз он улыбается искренне, все же заметив на лице тень смущения или замешательства. – Сомневаюсь, ведь ты сама приручила меня.

– Ты не зверь, чтобы тебя приручать, – непреклонно отзывается она, но кончики пальцев дрожат у Людвига в ладонях, и он