ты влюблен?..» Какая жестокая месть за давние обиды.

– Тут ты прав. – Брат идет наконец на попятную, вздыхает. – Мне ли не знать, что, когда в голове резвятся музы, не тянет даже лишний раз постирать штаны. Немного скучаю по этим временам, я-то выдрессировал свое вдохновение…

К облегчению Людвига, разговор переходит на безобидное и пустое. Вечер кончается спокойно, никто из них троих даже не перебирает: стойкое отвращение к избытку возлияний привито грехами отца. Так что на улицу они не вываливаются, а степенно выходят; мягкий осенний вечер принимает их в ленивые объятия, и Людвиг с наслаждением вдыхает полной грудью. Скорее бы лето: ужинать снова можно будет на улице, да хотя бы в пивных садах. Трактиры-погребки он любил в Бонне, за то, что каждого завсегдатая там знал в лицо, и за тепло хозяев. Венские питейные слишком огромны, чтобы кто-то кого-то здесь помнил, любил и ждал, да и в пестрой текучей толпе легко пропустить сыщика или жандарма, с любопытством слушающего твой разговор.

Их пути с Каспаром почти сразу расходятся: недавно он обосновался ближе к Хофбургу. В мансарде с подтекающей крышей, зато щеголевато: «Служба обязывает!» Нико же выбрал прежний квартал Людвига – бережет деньги на мечту. Его не угнетает госпиталь, не пугает близость к Башне Дураков, а домой он может пройти через улицу Людвига, тихий и тенистый Тифер Грабен. Не короткий путь, но брат выбирает его. Значит, хочет пообщаться.

– Всего вам!.. – зычно, но невнятно желает Каспар, уже вышагивая в противоположную сторону.

– Хорошего, – заканчивает Николаус, машет рукой и, развернувшись к Людвигу, вдруг виновато улыбается. Тихо просит: – Не злись.

– Я не злюсь, – вполне искренне уверяет Людвиг: обуревают его другие чувства.

Вплоть до чумной колонны, с которой печально глядят ангелы с лицами мертвых детей, брат молчит. Косясь на него, Людвиг то и дело замечает нервное качание головой, призванное спрятать увечный глаз; отводя взгляд, слышит задумчивое сопение, но не спешит возобновлять беседу. На самом деле ему приятно и просто брести бок о бок в синих сумерках, растворяясь среди прохожих, наблюдая за шумной улицей и вовсе не думая, как…

– Как ты себя чувствуешь? – все же спрашивает Нико, и Людвиг вздыхает.

Теперь-то придется юлить.

– Что волнует, тело, дух? – интересуется он, награждая младшего прямым ироничным взглядом, но тот стойко выдерживает. – Что готов лечить?

– Все волнует, – ровно отзывается Николаус, растягивая лягушачий рот. – Ума не приложу, Людвиг, к чему твоя колючесть…

– Ежей любят за иголки, – отрезает Людвиг, успевший сделать это девизом.

– Я и люблю. – Нико поджимает губы, явно расценив это как обвинение. – Люблю, потому и спрашиваю, ведь ты уточнял у меня…

Про лекарства, черт, вспомнил про лекарства. Людвиг быстрее обрывает:

– Я спрашивал не для себя, если тебе интересно. Я не уточнял?

Почти сразу, впрочем, он о словах жалеет: глаза, точнее, здоровый глаз Николауса впивается в него, обиженно и устало. Так смотрят люди, прекрасно знающие, что ты врешь, но готовые простить ложь, а возможно, даже стоически ее проглотить.

– Отлично, – отзывается Нико так же тускло, как глядит. – Тогда, для кого бы ты ни спрашивал, посоветуй ему для начала пить меньше вин. Я все чаще слышу о том, что местные трактирщики добавляют туда свинец, и чтобы было мягче, и чтобы дольше хранилось. Он плохо влияет на сон, на ум, может и сделать тебя глухим…

– Откуда ты знаешь?! – вырывается у Людвига, но Николаус благо на этот раз не понимает подоплеки и пожимает плечами.

– Один ученый[73] написал об этом еще век назад. Герард ван Свитен проводил похожие исследования со ртутью, но позже.

– Я… – начинает Людвиг, но оставляет «не об этом» при себе. – Спасибо. Я скажу.

Вне прогулок с Безымянной и вечеров с братьями Людвиг действительно предпочитает вино, и в основном в недорогих трактирах. Да, он зарекся пить много; нет, не хранит спиртное дома, но бокал-два после сложного дня для него обыденны. Неужели правда свинец? Все из-за свинца? Тут же Людвиг с горечью мотает головой, возражая сам себе: нет, нет, вино он полюбил позже первых приступов. Но свинец может усугублять недуг…

– А как отличить нормальное вино от свинцового? – уточняет он, просто чтобы поддержать разговор, уверенный в ответе «никак», но Николаус неожиданно дарит ему очередную лягушачью улыбку:

– Я же намекнул. Нормальное не будет нектаром богов. Свинец смягчает и подслащает.

– То есть предлагаешь мне сломя голову бежать от любого вкусного вина? – хмыкает Людвиг с сомнением.

Брат продолжает улыбаться.

– От вкусного вина за смешные деньги. Конечно, твоего Сальери и прочих богачей это не касается, они запасаются в иных местах.

– Он не мой. – Людвиг морщится и тут же ловит очередной внимательный взгляд.

– Извини.

– И мне не нравится, как ты подчеркиваешь пропасть между нашим достатком.

– Выскочка со свекольной грядки, – мирно поддразнивает брат и ускоряет шаг, в очередной раз мотнув головой и занавесившись волосами. Но когда Людвиг равняется с ним, печально добавляет: – Впрочем, я уверен, ты эту пропасть вскоре преодолеешь.

Говоря, Нико задумчиво глядит в другую сторону – на зеленое изящное здание с золоченой вывеской. Венок лавра. Змея. Кубок. «Аптека Мюллера», гласят буквы, и на втором этаже – наверняка жилом – горит огонек.

– Ты тоже. – Людвиг, угадав мысли брата, хлопает его по плечу. – У тебя будет лучшая аптека в Вене. Так и знай.

– Не могу сказать, что полюбил этот город, мне… сложно здесь, – неожиданно признается он, опять замедляясь и поднимая воротник. – Я чувствую себя очень маленьким в этих толпах. Мне так не нравится.

– А я, наоборот, будто постепенно врастаю в них и возвышаюсь над ними! – Людвиг запоздало понимает, что эта откровенность пронизана нешуточной и смешной гордыней, что не вяжется с поношенной обувью. Но он действительно думает так.

– Это видно, – вместо того чтобы фыркнуть, серьезно отвечает брат и кивает на угол: пора сворачивать. – И я бы тебе завидовал, если бы не понимал: для твоего дела нужны пространство и масштаб. А вот мое приживется где угодно.

Снова они замолкают. Людвиг разглядывает приземистые уютные дома, которые в сумерках кажутся кобальтовыми, считает светящиеся окна. Алеет на чьем-то подоконнике горшок с розами; на другом, левее, остывающий пирог благоухает яблоками на всю улицу. Не зря Людвиг полюбил Тифер Грабен в ее сонной бюргерской простоте. Если оторвать эту живую улочку от остальной Вены, она будет похожа на Бонн.

– Значит, уедешь? – все же уточняет Людвиг у своего крыльца, и брат останавливается. Он глядит задумчиво, чуть смущенно. – Знай, я не вынесу Каспара один.

– Буду искать