при большом желании уже мало кто верил. Общество, оскорбленное и униженное, требовало даже не реванша, но справедливости, и позиция Фердинанда, выраженная в Декларации 31 июля 1913 года словами «не побежденные, но преданные, мы свертываем знамена в ожидании лучших времен», в полной мере отражала чаяния как практически всех секторов «верха», так и большинства «низов». А сотни тысяч беженцев из Южной Добруджи, Фракии и Македонии дополнительно распаляли страсти, и неудача попыток вернуть свое по-хорошему, взывая к той же справедливости и тем самым «интересам славянства», окончательно расставляла точки над «ё», утверждая Болгарию в мысли, что все славяне, конечно, братья, но кто-то равнее других, и значит, отношения нужно строить без сантиментов.

Так что давайте оставим в стороне броские лозунги про «вероломство», «германофильство», «иуд» и т.д. и зазрим в корень. И всё сразу станет понятно. Болгарию рассматривали как очень мощный фактор, привлечь ее на свою сторону хотели обе коалиции. Для Антанты союз с Софией означал резкое усиление позиций Сербии и, следовательно, ослабление Вены, а значит, и давления «старшего» Рейха на Францию. Однако платить за столь важную услугу Антанте было практически нечем.

При том что претензии у болгар были ко всем четырем соседям, главным супостатом считалась Сербия, и разговоры о союзе были невозможны без пересмотра итогов Бухарестского мира, — но сербы о возвращении хотя бы части Македонии и слышать не желали, и щемить их, принявших и держащих первый удар, было невозможно. А стало быть, длинные, обстоятельные беседы шли впустую, и сваливать всё на «коварство и подлую сущность царя», как делал это Александр Савинский («вся политическая жизнь Болгарии, особенно внешняя политика, направляется царем; министры являются слепым орудием в его руках»), безусловно, удобно, но неправильно.

Позиция Фердинанда, в сущности, отражала общую волю, в том числе и «русофилов» — от «практиков» до «восторженных». О войне с Россией они и слышать не хотели — наоборот, обращения с призывами к союзничеству с ней подписывали сотни самых уважаемых лидеров общественного мнения типа Ивана Вазова, живого классика и «морального лидера нации», и авторитетных представителей Церкви. В адрес царя шли «письмо сорока», «письмо ста девяти» и т.д. Требовали «избегать союза с немцами» и «всею силою, вплоть до военной» поддерживать Россию, «которая единственно может способствовать Объединению». Но и в этих посланиях вопрос стоял предельно конкретно: любая помощь Сербии — лишь в том случае, если Карагеоргиевич «вернет бесчестно украденное сердце Родины нашей».

ВСЕМ НУЖЕН ПРОГРАММИСТ...

Короче говоря, тупик. Стенка. Ибо реально платить нечем. Перевести стрелки на греков и румын не получалось — Бухарест и Афины сохраняли нейтралитет, за них тоже шла борьба. А попытка чуть позже, когда в войну вступила Порта, заинтересовать Софию землями во Фракии, включая Адрианополь, сорвалась — и не потому, что болгары были так уж упрямы, а потому, что теперь считали по грошику, не веря в долг.

Во-первых, после масштабных миграций по итогам Второй Балканской в европейской Турции осталось не так уж много болгар, и турки, в отличие от «православных братьев» в Македонии и Добрудже, никого даже не думали «разболгаривать». Во-вторых, по итогам той же Второй Балканской отношение болгарской общественности к туркам, «проявившим высокое благородство», изменилось к лучшему, и с ними хотели дружить. А в-третьих, логика сюжета указывала: если Рейхи выиграют, «третья сестрица» от «благожелательно нейтральной» Софии никуда не денется, а если Рейхи проиграют, Восточную Фракию Болгария у побежденных возьмет сама (кроме, конечно, Стамбула).

«Ладно, пусть так», — покрутившись и выяснив, что ничего не выкрутят, подтвердили послы Антанты в нотах 26 ноября и 9 декабря, где уже не было речи о войне с турками, а Восточную Фракию гарантировали просто в обмен на согласие Фердинанда не вмешиваться. «Ладно», — согласилась София, и не более того, потому как, месье, сэры и братушки, «общественность воевать не хочет, но... Вот если бы Болгарии была дана сейчас Македония, то у всего народа явился бы новый подъем». Всё ясно? Ну и думайте.

Такая позиция объединяла абсолютное большинство. И никакие ratio[84] Парижа с Лондоном, и никакие emotio[85] Петербурга столкнуть телегу с места не могли, даже при том, что в целом общество болело за Россию. «Ко мне, — сообщал начальству Александр Савинский, — по нескольку раз в день поступали и поступают письменные и устные заявления учреждений, групп и отдельных лиц с выражением самых горячих чувств государю и России, с предложением услуг добровольцев. Я указал Радославову, что правительство систематически подавляет эти чувства и что таким образом он ведет политику вразрез с общественным мнением». Но...

Но даже офицеры, подававшие заявления о переходе на службу в русскую армию, «в приватных беседах признавались, что лично готовы умереть за русское дело, однако не хотели бы, чтобы Болгария вступала в войну, не получив гарантий возвращения сербами Македонии». А «народные партии», в общем России сочувствовавшие, и вовсе стояли за полный нейтралитет, исходя из старого тезиса Стамболийского, полагавшего, что «насколько вредно слепое германофильство, настолько вредно и слепое русофильство», то есть Россия — это хорошо, но не надо таскать для нее каштаны из огня, да еще в пользу Сербии.

И вообще, «самым справедливым решением Восточного вопроса [...] самым надежным средством умиротворения Балканского полуострова [...] самым необходимым условием для создания федерации, объединяющей всё балканское славянство, может быть только автономия Македонии», однако такое возможно «лишь при свержении народами трех ненужных династий, которые являются единственной помехой для объединения южных славян на демократических началах». Иными словами, опять-таки «да будут переговоры со всеми, хотя бы даже и с Сербией, но только на базе сохранения нейтралитета».

В общем, исполнить простое и ясное требование Софии — «Подтвердите вслух, что вернете наше, и мы — ваши» — страны Антанты, как ни нуждались в Болгарии, просто не могли. Однако и Болгария — прав Федор Нотович! — «стремилась возвратить себе все потерянные территории и готова была ориентировать свою внешнюю политику на любую великую державу или группировку, которая поможет ей осуществить свои требования». Позже это подтверждал в мемуарах и сам Радославов, признавая, что его личные «взгляды роли не играли. Если бы Сербия пожелала удовлетворить справедливые болгарские претензии в Македонии, позиция Болгарии приняла бы, невзирая на мои или чьи угодно симпатии, нежелательный для Австро-Венгрии оборот».

И следует отметить, что так и есть. Уже 29 июля, на самом старте событий, болгарский премьер — убежденный, хронический «русофоб» и «германофил» — на прямой вопрос Савинского ответил предельно прямо: