– Не приближайся ко мне, – прошептал Хаймек. – Я…

Юрек подполз ближе .

– Я вылил на тебя ведро воды, – сообщил он тихо и, притиснувшись к самому уху, спросил:

– Это правда… что ты… донес?

– Правда. Сказал пани Саре про Антека… и про хлеб…

– И все?

– Клянусь!

Хаймеку показалось, что Юрек вздохнул с облегчением.

– Иди в кровать.

– Я… я не могу, – в отчаянии сказал Хаймек. Юрек понял его по-своему:

– Ладно… Обними меня за шею.

– Я… – чуть не плача пробормотал Хаймек, – я не могу, Юрек. Я грязный… обмарался… я не виноват. Это все стена. Она так давила. И… пуговицы. Они били меня, кусали… и я не почувствовал…

Не почувствовать того, что с ним случилось, было уже нельзя. Юрек помог Хаймеку стащить с себя одежду и выстирал ее в канаве возле колодца, а затем разложил мокрые брюки, трусы и рубашку под матрасами у себя и Хаймека. Больше в эту ночь они меж собой не говорили. Хаймек забылся лихорадочным прерывистым сном. Обрывки сновидений били его так, как за несколько часов до того его били подушки. Ему виделось, как он падал с высокого дерева, и его собственные испражнения падали вместе с ним и прямо на него. Мира и Натан показывали на него пальцем и смеялись. Он попытался дотянуться до подола платья Миры и все объяснить ей… рассказать, что произошло на самом деле, объяснить, что он не виноват. Но подол выскользнул у него из рук, а цветы у Миры на животе шевелились, как живые, когда она зашлась в оскорбительном смехе. Он попытался сжаться так, чтобы его тело поместилось в пространстве наволочки, но пуговицы прилипли к его рукам, словно отвратительные присоски. А кругом все прибывал и прибывал народ и все показывали на Хаймека пальцами, заходясь презрительным смехом.

Хаймек открыл глаза, надеясь, что никто из спавших в комнате не доживет до утренней побудки. Не проснется никогда. Никогда…

Что касается Антека, ему не довелось этим утром вкусить плодов своей ночной победы. Сидя в непросохшей одежде над своим куском хлеба и дрожа от холода, Хаймек был тому свидетелем. Распоряжение директрисы, запрещавшее категорически вынос хлеба из столовой было громко доведено до сведения каждого. Теперь все ждали реакции Антека. Приблизившись к Хаймеку, Антек без слов протянул к утренней порции руку. Внезапно наступившая тишина была подобна раскату грома. Почуяв неладное, Антек обвел детдомовцев взглядом и обернулся. И встретился – глаза в глаза, взглядом с пани Сарой. С минуту он стоял, словно пораженный в самое сердце. Стоял, оцепенев. От испуга, зрачки его заметались, напоминая пойманных зверьков.

– Выйди из столовой, – сказала пани Сара громким шепотом, и ее всегда трясущееся лицо внезапно оказалось высеченным из камня. – Выйди вон…

Антек стоял и качался, как пьяный. Несколько раз он набирал воздуха в грудь… но не мог его выдохнуть. Стоял и молчал. Потом плечи его опустились, голова упала на грудь, руки повисли, и он, на подгибающихся, неверных ногах двинулся к двери.

Хаймек сидел, глядя себе под ноги. Ему было стыдно за Антека. Не так должен был он завершить эту историю. Он должен был что-то сделать… пусть что-то ужасное, что-то плохое, даже постыдное… Но он повел себя, как трус. А ведь он сильный…

Неужели сила может сопровождаться трусостью? – задал себе вопрос Хаймек. Вопрос, на который искал потом ответ долгие годы. – Если да – значит сила – это еще не все?

Придя к такому заключению, он вздохнул, и со всей решительностью придвинул к себе свою утреннюю пайку хлеба.

Лето было в самом разгаре, но Хаймека трясло от холода. Сначала застучали, заклацали только зубы, но вскоре он уже дрожал всем телом. Сквозь оконное стекло просвечивали одинокие звезды, за окном стояла нестерпимая духота среднеазиатского лета, но Хаймеку, накрытому одеялом, больше всего хотелось остаться под ним навсегда, поджав колени и сжавшись в комок. Он все никак не мог остановить лязганье зубов, и звук этот, похоже, был столь силен, что разбудил даже Алекса, его соседа справа, который, не раскрывая глаз, прорычал: «Хватит уже, Хаймек… хватит, слышишь». А лежавший еще через две кровати Натан, приподнявшись на локте и протирая глаза крикнул в ярости: «Ты дашь нам спать или нет, проклятый доносчик!»

А Хаймек весь дрожал и весь горел. Он сполз с кровати и лег на пол. Прохлада длинными пальцами тронула его пылающее тело. Хаймек плотно закутался в свое тонкое шерстяное одеяло – больше у него ничего не было. Зубы его продолжали выбивать непрерывную чечетку. Потоки холода продолжали волнами растекаться по его телу, проникая в каждую клеточку. Он еще теснее прижал колени к груди, и с силой обхватил их руками, но холод никуда не делся. Теперь не только зубы у него стучали – каждая частичка его щуплого тела тряслась и трепетала в поисках тепла. Ему показалось даже, что от холода кожа на его лице ссохлась, а череп стал маленьким, как у ребенка. Изо рта невольно вырывалось неостановимое мычание. Он с силой сжал руками нижнюю челюсть – и это было все, что он мог придумать, чтобы хоть как-то остановить или заглушить непереносимый лязг. Лежащее на полу тело мальчика подпрыгивало, как если бы какая-то скрытая пружина непрерывно подбрасывала его вверх.

В голове появилось и проплыло слово «лихорадка». Потом к нему прибавилось еще одно слово, и получилось «желтая лихорадка». Где-то, кто-то, когда-то что-то говорил… говорил, что заболевших желтой лихорадкой обязательно отправляют в больницу. Если это правда, значит отправят в больницу и его, Хаймека. И там он умрет. В этом мальчик был совершенно уверен. Ведь для того и отправляют людей в больницу. Чтобы человек имел где умереть. Охранник в коричневой форме внесет его в здание больницы через задние ворота и, обернув шерстяным одеялом, сбросит в яму. И Хаймек уже почувствовал, как он летит вниз и падает, ударяясь о землю, но страшно ему при этом не было. Потому, что к удивлению своему он увидел вдруг стоящего над ним ребе. Что он здесь делает? – удивился мальчик. Ребе двигал густой бородой, рот его открывался и закрывался. О чем же он держит речь, этот ребе? О чем рассказывает? Опять о казнях египетских? Кого он призывает к себе, кого зовет? Постепенно это становится мальчику ясно – ребе зовет его, Хаймека. Он говорит ему: «Погоди, Хаймек, не спеши, ты еще должен пересечь бумажный мост. Он узок. Он качается над бездной. Вокруг моста бушует пламя, а внизу бурлит вода, но мост не рушится, стоит… Он, и только он, противостоит всеобщему Хаосу. Каждому человеку рано или поздно предстоит пройти этот мост, преодолеть это испытание. Каждому, кому уже исполнилось 13 лет. Если человек свободен от грехов, ему не грозит опасность, и он пройдет в любом случае. Праведники пройдут по бумажному мосту через бездну безбоязненно.

Грешники упадут.

Вот он, мост. Он трясется, он еле дышит. Как ступить на него? Страшен даже первый шаг. Ребе, ребе! Что случилось? Вы боитесь? Пока вы еще не сорвались вниз, я отстегаю вас вот этим ремнем. Бей! Бей! Рви-и! Мост рухнул. Порвался. Белесый густой туман принимает его тело. Черная пасть все ближе и ближе. Змеиные языки извиваются внизу. Четырехугольная яма… из каждого угла смотрит на Хаймека лицо Алекса. Из стенок ямы таращатся глаза Натана. Все вокруг трясется – Алекс, Натан, глаза, яма… и Хаймек внутри нее. Хаймеку плохо. Адские муки испытывает он, адские муки. Ребе, ребе, мне нужно выйти по нужде. Ребе, зачем вы меня трясете? Не трясите меня… Брюки ребе видны над кромкой ямы. Хаймек пытается дотянуться до них. Яма продолжает трястись. Кое-как Хаймеку удается выкарабкаться наверх. Где здесь отхожее место? Его нет? Тогда он должен успеть добраться до дома. Беги, Хаймек, беги! Прислонившись к стене дома, стоит кто-то высокий. Это Антек! Он опирается обеими руками на палку для метлы. «Что за черти гонятся за тобою, еврейчик? Куда ты так спешишь? Постой, поговорим…» «О, нет, мне нужно… мне очень нужно… Не хватай меня, дай мне пройти!» «О, нет, еврейчик, мимо меня ты не пройдешь. Тебе нужно? Так делай в штаны… в штаны, я сказал. Да, да, вот именно. Ха-ха-ха-ха!» У этого Антека разные глаза – один, зеленый, смеется, другой, темный, смотрит злобно. Какие у него огромные зубы, у этого Антека – желтые, словно у коняги водовоза. Они угрожающе торчат. Хи-хи-хи… Мама побьет… Мама, мамочка, не бей меня…