– Ты, Хаим, уже в пятом классе. В твоем возрасте мальчик должен кое-что уже соображать.

Хаймек спросил с надеждой:

– А что нужно, чтобы научиться писать сочинения так, как Юзек? Красиво?

Спросил – и увидел, что из этого может получиться. Вот он, Хаймек, написал самое лучшее из всех сочинение. Вслед за этим при всеобщем стечении народа его вызывают на сцену, чтобы он сам это сочинение прочитал – как Антек. После чего тот же Антек собственноручно перепишет этот рассказ в стенгазету своим красивым почерком. Перед его носом на парте был рисунок, вырезанный перочинным ножиком: разрушенный взрывом дом, окутанный клубами дыма. Он закрыл рисунок ладонью и заставил себя сосредоточиться.

– Мы попробуем прямо сейчас, – с энтузиазмом говорила учительница, поставив локти на стол и переплетая пальцы. – Закрой глаза. Вот так. Сейчас я скажу тебе два слова, а ты представь себе красивую и спокойную идиллическую картину.

Хаймек не вполне понял значение слова «идиллическая», но настроился решительно.

– Я попробую, – твердо сказал он.

Что бы это слово ни значило, он напишет, как написал бы Юзек. Он закрыл глаза, и сквозь сомкнутые ресницы увидел красные и золотистые сполохи, окружавшие его потоками крови.

– Солнце и мухи, – издалека донесся до него голос учительницы. И тогда Хаймек увидел. Шия-попрошайка. Вот он стоит в арке ворот, привалившись к стене. Мертвый. Солнце. Жара. От распухшего тела Шии идет сладковатый и тошнотворный запах. И мухи. Особенно одна, большая и зеленая, неутомимо летает вокруг застывшего лица, и ее прозрачные крылья отливают на солнце изумрудным блеском.

– Не надо… про мух… – просит мальчик.

– Ну, хорошо, – соглашается учительница. – Тогда вот тебе совершенно нейтральная тема – мальчик в комнате.

Снова незнакомое слово – «нейтральная». Ладно. Тут Хаймек увидел комнату. Комнату с глухими стенами. В комнате никого нет. Никого? В комнате есть мальчик. И не только он. В комнате есть еще пес, вооруженный палкой. Он преследует мальчика. Не видно ничего, кроме двух голых пяток, то пропадающих, то возникающих из тени. И палки. Мальчик, спасаясь от ударов, мечется среди глухих стен и не находит выхода. И всякий раз, когда он останавливается, чтобы обследовать стену, и выскочить наружу, пес изо всех сил бьет его палкой, зажатой в лапе.

Все это он рассказывает учительнице.

Сердито хлопнув ладонью по столу, та говорит Хаймеку:

– Ну, хватит… Иди уже отсюда, старый пессимист…

Хаймек тяжело поднимается из-за парты. Он страшно устал и очень зол на себя. Как назвала его учительница напоследок? Старым пессимистом? Надо узнать, что это все означает. Во всяком случае хорошо, что Мира не слышала ее.

Хаймеку очень нравилось ходить в школу в компании таких же, как он, детдомовцев. Никакого сравнения с тем, если приходится выходить из ворот детдома одному – ну, просто никакого сравнения. Когда ты оказываешься один в Нарциссовом переулке, что граничит с главной улицей. Тут уж надо глядеть в оба и держать ушки на макушке, если не хочешь внезапно столкнуться нос к носу с тремя-четырьмя дюжими парнями из ремесленного училища, «ремесла», тех еще гадов. Это у них у всех коричневые жесткие ремни, которые так удобно во время драки наматывать на кулак, ремни, которые к тому же заканчиваются латунными тяжелыми бляхами с выдавленными на них двумя буквами – РУ. Встреча с этими пацанами может, в зависимости от их настроения и твоего счастья, закончиться всяко. Могут с тебя, к примеру, снять рубашку и ботинки с тем, чтобы через час продать их на базаре. Могут просто наподдавать подзатыльников. А есть и такие, что… Одним словом, с самого начала между детдомовцами-«поляками» и местным «ремеслом» существовала такая глубокая вражда, что, казалось, нет никакой возможности когда-либо положить ей конец. Это было тем более удивительно, что и в ремесленном училище и в детдоме контингент был, по сути , один и тот же – сироты, несчастные дети, в результате кровавой войны лишившиеся родителей. А вот нате ж вам… «Я этого не могу понять, – говорила в узком кругу тонкая пани Ребекка, голосом, исполненным искреннего удивления. – Разве не существует в этом мире такого явления, как братство сирот?»

Если бы пани Ребекка задала этот вопрос учившемуся в пятом классе Хаймеку, он сказал бы ей совершенно убежденно, что ничего похожего на братство сирот в этом мире не существует. Возможно существовало братство Натана и Алекса, Хаймека и Юрека… да и то, если говорить честно, даже между ними не все и не всегда идет гладко. А уж братство с разбойными пацанами из РУ… Эти сомнения, похоже, время от времени приходили в голову и самой пани Ребекке, потому что несколькими днями позднее, на уроке, заложив длинный тонкий палец вместо закладки меж страницами какой-то толстой книги она сказала вдруг:

– Если задуматься, то у этих ребят из РУ есть несколько довольно сильных доводов, чтобы драться с вами. Во-первых, довод национальный: они русские, вы – поляки, не говоря уже о том, что большинство из вас – польские евреи. Второе – это доводы классовые: они работают, а вы учитесь. И еще, о чем так ясно написано вот в этой книге – сирота никогда не забывает о том, что он лишился родителей и использует любой повод для того, чтобы отомстить за это окружающему миру, который оказался к нему так жесток и который он потому ненавидит…

«Так вот в чем дело…» – открылось вдруг Хаймеку. Теперь ему стало ясно, почему его так не любит Натан и почему сам он, Хаймек, так не любит Натана. Натан ненавидит весь свет потому, что он остался без родителей. И поэтому бьет Хаймека. А Хаймек за это ненавидит Натана. Но тогда почему же Натан никогда не пытается побить Ноя или Антека? Ответ пришел сам собой – потому, что они сильные. Интересно, что написано по этому поводу в толстой книге пани Ребекки?

Хаймеку очень хотелось спросить ее об этом, но тут пани Ребекка подняла голову и подвела черту: ненависть и вражду надо искоренить раз и навсегда. Сироты всего мира должны протянуть друг другу руки и объединиться…

А пока этого не произошло, детдомовцы предпочитали ходить в школу не поодиночке, а тесной гурьбой. Строились попарно, глядя в затылок друг другу, одетые одинаково, зимой – в длинные шерстяные брюки, заправленные в голенища сапог, и в короткие шерстяные полупальто с ранцами на спине, всегда в сопровождении воспитателя которым чаще других оказывался – на всякий случай – здоровенный пан Дальтон, фронтовик, недавний зенитчик, раненный во время одного из налетов. Пан Дальтон был мужчина бравый и храбрости ему было не занимать – не даром, будучи гражданином Польши и освобожденным потому от призыва в ряды Красной Армии, он добровольно явился на призывной пункт и на фронте проявил себя столь геройски, что лишь благодаря неблагоприятному стечению обстоятельств не был он представлен к званию Героя Советского Союза – так, по крайней мере, выглядело все это дело во взволнованном пересказе тонкой пани Ребекки, голос которой при этом дрожал и взгляд увлажнялся. Пан Дальтон определенно ей нравился, несмотря на свой очень низкий рост и уже вполне заметную лысину. Глядя на его мощное тело, открытое мужественное лицо и крепкую шею, ее вполне можно было понять.