– Я проглотила его, – сказала я. – Лума, мне так жаль.

– Я видела, что произошло. Ты пыталась его защитить.

С печальным видом она переводила взгляд с Риса на меня и обратно.

– С ним все будет в порядке, – сказала она. – Я уверена.

Ногами я чувствовала жар, но мне потребовалось несколько минут, чтобы решиться посмотреть вперед. Я уже знала, что там увижу.

Дом догорал: стояло позднее и довольно засушливое лето. От места, которое мы называли домом, остался лишь скелет, набросок, тонкие линии которого, пылая, устремлялись в небо. Резьба, кровля, отделка в стиле барокко – все это пропало. Осталось лишь огненное здание до небес под грузными тучами дыма. Одна из стен обрушилась, и я вдруг увидела дом изнутри, словно кукольный домик. Целая семья огоньков гнездилась в столовой, их дети искорками бегали вверх и вниз по лестницам.

Мы услышали звук, похожий на выстрел, и я поняла, что рухнула крыша оранжереи. И тут я заплакала, думая о мертвых дракондиях – змеиных лилиях, проделавших такой длинный путь с Крита, и о тех вещах, что сидят внутри меня, но бессильны перед стихией. Лума протянула ко мне руки и обняла, а я рыдала, пока не начала задыхаться.

– Мы потеряли все, – сказала я, а потом повторила, потому что в первый раз слова затерялись у Лумы на коленях.

– Вовсе нет, – возразила Лума. – Остались мама и дедушка, Рис и Маргарет, ты и я. И Артур. Ты же знаешь, он не допустит, чтобы с нами случилось что-то плохое.

Я зарыдала сильнее.

– Я его отпустила, – сказала я. – Отпустила, и теперь мы больше никогда его не увидим.

Сестра гладила меня по спине, вычерчивая круги.

– Глупенькая, – сказала она. – Ведь это Артур тебя вытащил.

Она показала на фигуру, стоящую ближе к дому, фигуру, которую тяжело было разглядеть на фоне пожара, потому что она сама горела ярким пламенем. Человек, сотканный из дикого огня.

Мне хотелось приблизиться к нему, но я была в состоянии лишь ползти. И я поползла. Оказавшись рядом, я хотела дотронуться до его ноги и протянула руку, но тут же ее отдернула: он был слишком горяч, чтобы к нему прикасаться, и слишком ярок, чтобы на него смотреть.

– Постой, – сказал он.

Неподалеку на траве я разглядела тело. Пустое, оно казалось ничем, подобием скелета. Но он склонился над телом, огонь окутал его, скользнул внутрь. И он встал: Артур, но уже другой. Существо внутри него продолжало пылать, только уже не так ярко.

Я напрягла ноги. Когда я поднялась, он протянул ко мне руки. И я взялась за них, чтобы не упасть. Мне все еще казалось, будто мое тело налилось свинцом, тяжелое под весом всей этой массы и пустоты. Артур источал жар изнутри, и мои ожоги иссушались под действием этого жара.

– Ты вернулся, – сказала я. А потом вспомнила о шествии с факелами. – Это ты привел толпу?

Он показал на дом. К небу поднимался столб дыма цвета платья бабушки Персефоны.

– С домом пора было попрощаться, – сказал он. – Персефона не заслужила вечного заточения в нем. – Он опустил на меня взгляд, и свет, льющийся из его глаз, едва не ослепил меня.

– Ты знаешь, каково это – быть в заточении, – сказала я. – Поэтому и хотел ее освободить.

– И ты тоже, – сказал он. – Слишком уж тут много места. Для любого из нас.

Я рассмеялась. Слабость не отпускала, но мышцы постепенно крепли, как и желание броситься на него, вгрызаться, рвать его в клочья, зарыться лицом ему в грудь. Это ощущение охватило меня целиком. Я смеялась и плакала, но не могла утереть слез, потому что мои ладони на его руках были единственным, что помогало мне не упасть.

– Я собираюсь покинуть твою семью, – сказал он.

– Очень хорошо! – сказала я, смеясь и рыдая.

– Я не оставался один целых пятьдесят лет. Мне так много хочется сделать и повидать.

– Тогда иди.

– Ты могла бы меня остановить.

– Но я не стану.

Да и зачем мне? Я ведь уже его отпустила. Вот моя награда: видеть его обновленным. Видеть его в последний раз.

Он улыбнулся, и из его рта полился свет.

– Это было по-настоящему, – сказала я. – Ты в самом деле…

– Да, в самом деле.

– Значит, что бы теперь ни случилось, оно не может быть неправдой, – сказала я. – И если даже мы никогда больше не увидимся, это будет счастьем.

– И если увидимся – тоже.

Я поняла, что снова плачу. А он – нет. Я не знала, способно ли это создание плакать. Не знала, что он такое, я о таких никогда прежде не слышала.

Я влюбилась в дом, одержимый призраком, в призрака, управляющего собственным телом, в огонь, сжигающий заживо сам себя. Свет был таким ярким, что на него почти невозможно было смотреть, но я заставляла себя смотреть так долго, как это было возможно.

Я поцеловала его. Поначалу он был ошеломлен, но не стал сопротивляться. Слегка прикусила его губы, и это было все равно что впиться зубами в солнце. Я почувствовала, как внутри меня открывается бездна, и на мгновение запаниковала. Но я не смогла бы проглотить такое существо, как он.

Когда он отпустил меня и зашагал прочь, вниз по холму, в темноту, я опустилась на землю и так и осталась сидеть.

* * *

Я горю.

И мне не больно, а может, и больно, только это уже не важно, потому что я чувствую, как распадаюсь на куски. Поднимаясь в воздух, я вижу внизу, на земле, всю мою семью.

Глядя на Элеанор, я вспоминаю – не вижу, не проживаю вновь, а именно вспоминаю – то время, когда ей было шесть. Как она сидела на коленях у моего мужа, а он вынул часы, которые так любил: те самые часы, что подарили ему имя. Она со щелчком открыла их, подержала в руках, повернула ко мне свое личико – личико обычной маленькой девочки и сказала: «Я уже жила здесь раньше, только тогда ты была моей мамой, а не бабушкой».

Тогда я над ней посмеялась, ведь я-то думала, что знаю, где мой сын: его родила для меня Маргарет, этого мальчика, который был как две капли воды похож на моего Риса. Но это одно из тех знаний, которые искажаются и извиваются в руках, чем дольше ты их сжимаешь. Значит ли это, что Элеанор целует собственного убийцу на том самом холме, где они оба погибли? Или это были лишь ничего не значащие слова, детская игра? Разве я обладаю силами, разве обладаю властью или у меня есть право решать, что должно быть, а что – нет?

Эта мысль ломает что-то, разрушает последнюю мою связь с землей. Снизу до меня доносится оглушительный грохот рушащегося дома: все эти высокие башни и пустые комнаты на чердаке, исцарапанные половицы и чудесные коврики, фортепиано, книги, лестницы и балки, и стены, и где-то там коробка с сердцем Артура, сердцем, которое лежало там, пока мой умерший первенец не научил Артура нашему старому семейному трюку: как вывернуть себя наизнанку и стать кем-то другим. И теперь я тоже выворачиваюсь наизнанку, разлетаюсь во все стороны извивающимися струйками дыма, кишками, в которых я не хочу ничего читать; закручиваясь по спирали, я устремляюсь в небо, а крохотные клочки той, кем я была, дождем падают на моего мужа, детей и внуков, на деревню у подножия холма и в море цвета красного вина.