– С ним всё будет в порядке. Лилит и Стефан о нём позаботятся. Она просила передать, что гордится тобой.

Однажды Кристофер уже говорил ей нечто подобное. Приятно знать, что с тех пор ничего не изменилось. Приятно знать, что Лилит всё ещё ею гордится.

– И она будет очень расстроена, что это мы, а не она, оказались рядом, когда ты очнулась. – Улыбка Джонни становится неприлично широкой, и Эмбер невольно растягивает губы в ответ.

Это оказывается неожиданно больно, и она чувствует на языке привкус крови, а потом вместо Джонни и Кристофера перед глазами оказывается лишь темнота.

Обезвоживание. Переутомление. Даже истощение. И колено, наверное, теперь постоянно будет ныть на перемены погоды. Вот что говорит ей Лилит, оказываясь у её постели, когда она приходит в себя в следующий раз.

Вообще, Лилит говорит очень много. О том, что гордится, да, и о том, что очень боялась, и о том, что она так виновата… Эмбер отвечает, мол, глупости, о какой вине тут может идти речь, если когда-то она сама подкинула Лилит эту идею с финалом. Бессмысленно и бесполезно пытаться отмотать время назад, всё равно уже ничего и никого не вернёшь. Она не плачет, и виной тому, видимо, обезвоживание.

Эмбер постоянно пьёт и всё никак не может напиться.

– Я не могу его вернуть, – говорит ей Лилит, имея в виду Калани.

– Зато ты можешь помочь ему, – отвечает ей Эмбер, имея в виду Вика.

У Вика действительно отбито нутро, а ещё сотрясение мозга и что-то серьёзное с левой ногой – кажется, трещина. Без рентгена не разберёшь, и это чудо, что он вообще мог идти. Может быть, думает Эмбер, до того, как они побежали, там был просто ушиб.

Зрение к нему вернётся. Постепенно. Со временем. Зрение к нему вернётся – обещают штатные медики и те врачи, которых удалось отыскать поблизости от Столицы. К нему привозили их всех.

– Ты можешь зайти к нему, – предлагает Стефан (он выглядит совершенно здоровым и абсолютно счастливым, и глаза у него сияют, когда он смотрит на Лилит, и у Лилит сияют, когда смотрит в ответ).

– Нет, спасибо, – качает головой Эмбер. Она к этому не готова.

Она ни к чему на свете сейчас не готова. В голове полнейшая каша, и никакой, даже самой большой ложки не хватит, чтобы привести эту кашу в порядок. Слишком о многом ей нужно подумать, слишком многое нужно понять. Слишком мало времени и сил. Особенно сил, хотя уже к вечеру она поднимается со своей больничной постели. Уже к вечеру она поднимается со своей больничной постели, но всё равно чувствует себя совершенно разбитой.

Там, посреди пустых улиц и заброшенных зданий, ей нужно было делать только одно – просто действовать. Здесь, среди друзей и знакомых, среди организаторов и журналистов, в людной (теперь она понимает – действительно людной!) Столице ей нужно принимать поздравления, и заверять, что с ней всё в порядке – или, по крайней мере, обязательно будет, и что-то подписывать, и давать интервью… И вспоминать.

Вспоминать каждую минуту, проведённую в мёртвом городе, и анализировать тоже каждую. Осознавать, что Калани больше нет, а у человека, который предал её, вроде как были на это причины. Что Калеи осталась одна, а все попытки ненавидеть Вика оказались обречёнными на провал. Ещё бы. Не бывает бывших друзей, и те ночные откровения Вика всё ещё её слишком шокируют. О том, чтобы с разбегу простить и так же с разбегу забыть, не может быть и речи, равно как и о том, чтобы относиться к нему по-прежнему – как, например, полгода назад.

Что с этим делать, Эмбер понятия не имеет.

В гостинице сейчас практически никто не живёт, только организаторы гонок и Джонни с Кристофером, остальные разъехались кто куда (а Роджер, говорят, теперь работает в крематории), несмотря на то, что в скором времени, может быть, Антонио повторит свои гонки. Никто из тех, кто уже выходил на трассу, не хочет появляться там снова – после всего, что они увидели во время финала. В гостинице пусто, но Эмбер всё равно прячется от всех остальных и от себя самой – в гараже, где всё дышит Калани. Она трогает верстак, за которым он вырезал машинку Давиду, и перебирает инструменты, к которым он прикасался… Бывших друзей не бывает, и Калани всегда будет её другом, абсолютно неважно, что в этом мире больше нет никакого Калани.

Сжавшись в комок, положив подбородок на колени, Эмбер перебирает всё, что с ней случилось, и как будто переживает каждый миг заново. Она не плачет.

Она разговаривает с Лилит – иногда сухо, иногда взвинченно, но не плачет. Она выясняет, что на одну блестящую теорию Вика про выход из города пришлась совершенно провальная теория про живых мертвецов – никаких гонок до них Антонио не устраивал, ничего плохого не делал, просто собирал «отработанный материал» в лабораториях и всех, кого удавалось найти на пустырях и бездорожьях. Эмбер радуется такому открытию. Она улыбается, когда Джонни рассказывает ей забавные вещи, и искренне гордится им, потому что впереди у него все дороги открыты – и он собирается пройти их рука об руку с Кристофером. Она скучает по Дженни – она безумно скучает по Дженни.

И не плачет. Ей даже не приходится запрокидывать голову, или задерживать дыхание, или судорожно стискивать кулаки. Слёз просто нет.

Есть всё остальное.

Эмбер думает. Эмбер разговаривает. Эмбер что-то предпринимает.

Эмбер злится. Она злится на свою мать (та, кстати, ни разу ей даже не позвонила, хотя что уж тут удивительного), и на себя, и на Вика. Особенно, конечно, на Вика.

– Зачем он это сделал? – спрашивает она у Кристофера и Джонни за завтраком. Она злится и не может на него злиться одновременно. Уже знакомый водоворот непонятных ощущений, как почти всегда и бывает с Виком, но кулаки сжимаются сами собой.

Приходится отложить вилку и отодвинуть тарелку.

Джонни хмыкает. Его рубашка снова без пуговиц, он снова выглядит таким родным и домашним.

– Может быть, хотел, чтобы всё было честно?

Эмбер смотрит на него в упор.

– Я тоже хотела, чтобы всё было честно, – раздельно говорит она. – Я несла его на себе всю дорогу и не хочу теперь думать, будто победила только потому, что он сумел меня от себя оттолкнуть.

Смешно, но это действительно чертовски её тяготит. Отголоски прошлого. Эхо тех дней, когда она избегала Вика, когда было лучше десять раз пройтись прямо над пропастью, чем один – но мимо него. Он всегда будет жить у неё между рёбер, и она всегда будет знать, что развела их нелепая глупость, но никуда не денется и всё остальное. Даже теперь, когда всё известно, она не может просто взять и избавиться от страхов и недоверия, как бы ей ни хотелось.

А ей вообще хочется?

Эмбер не знает.

Джонни открывает было рот, чтобы что-то ответить, но ладонь Кристофера мягко ложится ему на плечо, и он замолкает. Кристофер, светло улыбаясь, чуть выдвигается вперёд на своей инвалидной коляске.

– Эмбер, – тихо говорит он, – ты несла его на себе всю дорогу и, по всей справедливости в мире, заслужила свою победу. Но правила таковы, что если бы Вик первым пересёк финишную черту, победителем считался бы он.