Деваться некуда: Кристофер прав. Вот только Эмбер всё равно не может сдержать возмущения, когда думает о том, что формально её победа – результат великодушия Вика. Точнее… Её не волновало бы это, если бы ей не было так просто представить его самодовольную ухмылку – дескать, если бы я был бы чуть хуже, то оттолкнул бы тебя в сторону и слава была бы моя.

Ей совсем не нужна эта слава.

Ей просто страшно, что когда Вик очнётся, вдруг станет ясно, что Вик из прошлого – в прошлом, а Вик из мёртвого города – в мёртвом городе, и на самом деле есть только тот Вик, который лучше отрубит себе руку, чем упустит момент сказать какую-нибудь гадость.

– Я не хочу зависеть от его великодушия, – говорит она вслух.

Ей, наверное, должно быть стыдно за такие мысли и такие слова, но ничего поделать с собой Эмбер не может. Внутри разверзается бурлящий водоворот – кипящая лава из обиды и возмущения, из «зачем он это сделал?» и «как он мог со мной так поступить?», из «я хотела, чтобы всё было честно» и «я сама не знала, что для меня это важно»; и Эмбер тонет в этой лаве, как будто разогналась на своём самокате и не сумела её перепрыгнуть.

Лилит пообещала, что вернёт её самокат. И мотоцикл Калани тоже вернёт.

«Я не могу вернуть его самого», – сказала она, и Эмбер махнула ей рукой – не продолжай.

Кристофер смотрит на неё снизу вверх.

– А Вик хотел? – спрашивает он медленно.

Эмбер хмурится. Она встряхивается, словно собака, пытаясь разогнать свои мысли и понять, что именно Кристофер имеет в виду.

– А Вик разве хотел зависеть от твоего великодушия? – повторяет Кристофер. Его глаза смотрят добро, но очень внимательно, и Эмбер становится самую малость не по себе.

Тем более что она прекрасно знает ответ. Её «великодушие» – последнее, что ему было нужно, и, окажись он на её месте, он точно так же кусал бы локти от злости. Наверное, «великодушие» и «равнодушие» не зря звучат так похоже, во всяком случае, для Вика так оно и было, её великодушие было бы синонимом её равнодушия, а равнодушие – это то, в чём он никогда не нуждался. Ни от неё, ни от кого-то другого.

Но Кристофер, надо думать, пытается сказать ей не только об этом. Эмбер вспоминает их несколько дней в тёмных подъездах и на пыльных улицах и мысленно старается поменяться с Виком местами: она представляет себя – израненную и беспомощную, и представляет Вика, который тащит её на плечах из чистого великодушия, и ей становится тошно.

– Мы были друзьями, – говорит она с нажимом. – Это не просто великодушие.

Джонни и Кристофер переглядываются.

– Ну, значит, и про него можно сказать то же самое, – ободряюще улыбается Джонни.

– Вы были друзьями. Это не просто великодушие, – повторяет за ней Кристофер, и в его устах эти слова звучат куда увереннее и убедительнее. – Я понимаю, что Вик есть Вик, а у тебя есть причины ему не доверять, но не надо искать подвох буквально во всём. Он не дурак. И, как и все остальные, он прекрасно понимал, что ты заслужила победу. Кто, если не ты? Разве что его розовый шлем… Невозможно было это не понимать.

– Говоришь, как будто знаешь его, – бурчит Эмбер. Вик тот ещё дурак, так ей кажется, потому что только дурак мог пустить под откос столько лет, которые они могли бы провести бок о бок, с пробежками, прогулками и старым плеером, к которому наверняка Хавьер бы отыскал батарейки… Но от слов Кристофера ей становится легче.

– Я? – Он только пожимает плечами. – Нет, это ты его знаешь.

Ей хочется в это верить и страшно в это верить одновременно.

Именно поэтому она навещает его только тогда, когда он находится без сознания. Вик находится без сознания примерно семьдесят процентов времени, и хотя все прогнозы говорят о том, что в ближайшие несколько месяцев ему станет лучше, конкретно сейчас у Эмбер полным-полно времени, чтобы его навещать.

– Ты останешься с ним? – однажды спрашивает её Лилит. Она стоит у двери, как обычно, величественная, но под взглядом Эмбер всё же немного смущается и, неловко передёрнув плечами, шагает вперёд. – Я была в такой же ситуации. Я знаю, что такое сидеть у чьей-то постели…

– Нет. – Эмбер не пытается спорить, она просто констатирует факт.

– Нет?

– Не у такой постели и не в такой ситуации. И нет, я с ним не останусь.

Она говорила об этом давно – в том числе самому Вику, но только сейчас, в очередной раз произнесённые вслух, эти слова звучат приговором. Окончательным решением. Неоспоримой реальностью.

Наверное, со стороны кажется, что эти слова даются ей очень легко. На самом деле нет ничего тяжелее, чем смотреть в отёкшее, всё ещё хранящее следы пребывания в городе и при этом странно спокойное лицо Вика – и признаваться, что она врала, когда обещала ему хороший финал.

Впрочем, нет, хороший финал у него обязательно будет, вот только… как-нибудь без неё.

В тусклом больничном свете его ресницы отбрасывают длинные тени на бледные щёки, и отчего-то Эмбер не может не изучать эти тени. С ними Вик кажется открытым и ранимым, беспомощным и беззащитным – куда больше, чем от простого перечисления всех его травм, пришпиленного рядом на стену. Лист бумаги с диагнозами – это то, что ещё можно исправить. Дрожащие ресницы и родинка на щеке – это то, что Эмбер уже никогда не забудет.

– Мне кажется, он этого хотел бы.

– Он без сознания, – говорит Эмбер. – Он не может ничего хотеть. – На выходе слова получаются куда более жёсткими, чем звучали у неё в голове.

Она не собиралась быть такой жёсткой.

– Я оставлю ему половину своего выигрыша, – быстро, чтобы избавиться от неловкого ощущения, добавляет она. – Поняла это в ту же секунду, как осознала, что победила. В конце концов, насчёт коллектора… Это была его идея. Это он догадался. И без него бы я не дошла.

Большего она не объясняет, но Лилит вроде как понимает без слов. Она осторожно кивает. Её волосы собраны в пучок, как обычно собирала Фредди, но, в отличие от Фредди, она совсем не выглядит строгой. От Лилит веет материнским теплом, и всё, чего Эмбер хочется – тоже хоть немного согреться. Но она не подходит ближе, только обнимает себя за плечи и вздрагивает.

– Это… правильно, – тихо говорит Лилит. – Его отец…

– Я знаю.

Трудно не знать. Отец Вика явился в госпиталь несколько дней назад, и, если бы Вик находился в сознании, ему пришлось бы выслушать длинный и до обидного несправедливый монолог о том, почему такой сын не нужен ни одному уважающему себя родителю. Вот только ресницы Вика ни разу не дрогнули, и выслушивать пламенную речь пришлось всем остальным – скудному персоналу, опешившей Лилит и не удивлённой, но будто помоями облитой Эмбер, безуспешно пытавшейся слиться со стеной и как-нибудь понезаметнее улизнуть.

Сливаться с серой стеной для неё, конечно, было изначально бесполезным занятием.