Невзирая на этот адский концерт, Леон чувствовал, что сон все более и более одолевает его; он охотно лег бы на землю и бесстрашно заснул бы, не обращая внимания на пауков, скорпионов и змей. Трудно передать словами, как велико могущество этой настоятельной потребности, если под ее влиянием человек становится совершенно нечувствительным к любой опасности. Но Леон, нисколько не боявшийся за себя, помнил, что он оберегает других, что на него возложена ответственная задача и что долг чести требует от него не обмануть доверия тех, кто спокойно уснул, полагаясь на его слово.

Он протер глаза, вскочил на ноги, подошел к реке и, зачерпнув воды, умылся, после чего возвратился на свое место и сел рядом с сестрой. Им уже снова начала овладевать дремота, как вдруг крик Леоны заставил его мгновенно очнуться. Подняв глаза, мальчик посмотрел на гамак, и ему показалось, что сетка слегка покачивается, между тем Леона лежала неподвижно и, по-видимому, спала глубоким сном.

– Бедняжка, – вполголоса произнес Леон, – ей, быть может, снятся змеи и ягуары. Не разбудить ли ее? Но нет, она так сладко спит.

Он не спускал глаз с гамака, внутренность которого не была ему видна с того места, где он находился. Но вот, присмотревшись к ножке Леоны, высунувшейся за край сетки, он заметил на ней красную полоску, тянувшуюся от большого пальца вдоль всей икры; вглядевшись внимательнее, он убедился, что это кровь, и это открытие наполнило его ужасом… Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он благоразумно удержался. Кто бы мог поручиться, что неизвестное животное, забравшееся в гамак, не придет в ярость при звуке человеческого голоса и не причинит своей жертве еще более опасного ранения?

Не лучше ли было, соблюдая полную тишину, подкрасться к незримому врагу и завладеть им сразу или убить его из пистолета?

Бесшумно поднявшись, Леон наклонился над гамаком и стал напряженно всматриваться внутрь его.

Лицо Леона почти касалось лица девочки, и он слышал ее ровное дыхание. С беспокойством осмотрел он внутренность гамака, все складки одеяла, но нигде не мог найти ничего такого, что объяснило бы кровавую полоску на ноге Леоны, так сильно взволновавшую его.

«Быть может, это змея… – думал он. – Какой ужас, если это коралловая змея или маленькая ехидна!»

От этих мыслей его оторвало почти незаметное трепетанье крыльев, еле уловимое сотрясение воздуха, которое можно было принять за полет совы. Это не была, однако, ночная птица, а нечто иное, что он не мог объяснить.

Леон скорее чувствовал, чем слышал, как над самой его головой взмахивают чьи-то крылья, иногда даже задевая слегка его волосы. И все же этот странный силуэт, то мелькавший у него перед глазами, то пропадавший в ночной темноте, не был похож на птицу. Ни цветом, ни очертаниями тела, ни полетом это существо не напоминало сову.

Поглощенный этими мыслями, Леон не спускал глаз с гамака. Вдруг он весь задрожал: омерзительное создание, только что носившееся в воздухе, распростерло свои крылья над ногой девочки и с жадностью присосалось к ступне; зубы хищника были оскалены, а злые маленькие глазки мерцали в темноте. При свете костра можно было различить рыжую шерсть, которой было покрыто его тело, а большие перепончатые крылья делали еще более отталкивающей его уродливую наружность. Это был вампир.

Это был вампир

Однако, как ни отвратителен был вид этой твари, Леон, узнав его, почувствовал большое облегчение; вампир неядовит, и раны, наносимые им, опасны только вследствие потери крови. Все же, схватив пистолет, мальчик ударил рукояткой животное, и оно упало наземь с пронзительным криком, разбудившим все семейство.

Кровь на ноге Леоны сначала испугала родителей, но потом, узнав, в чем дело, они успокоились; ранку тотчас же перевязали, и девочка отделалась легкою болью, которая окончательно прошла через три дня.

Вампир не причиняет немедленной смерти; жертвы его погибают лишь в результате постепенной потери крови, вызывающей истощение организма. Вначале животное, которое сосет вампир, не замечает ничего, и лишь после того, как это повторяется несколько ночей подряд, наступает угроза смертельного исхода. Тысячи быков и лошадей ежегодно умирают таким образом на пастбищах Южной Америки; они угасают, не подозревая о существовании умерщвляющего их врага, так как ранка, нанесенная им, не причиняет никакой боли, и вампир обыкновенно старается не разбудить животное.

Нетрудно понять, каким образом вампир упивается кровью своих жертв; стоит только взглянуть на его морду, прекрасно приспособленную для этой цели, и на ланцетовидный придаток, окружающий его рот. Но остается совершенно неизвестным, каким образом он наносит рану: дикие племена, кровью которых он систематически питается, знают об этом не больше, чем натуралисты и путешественники. Гуапо также не мог объяснить это: зубы вампира слишком широки и, по-видимому, не имеют никакого отношения к ранке, которую он наносит; кроме того, укус неизбежно заставил бы жертву проснуться, каким бы глубоким сном она ни спала. А между тем вампир не имеет ни когтей, ни жала. Каким же образом добирается он до крови?

Существует множество теорий, которыми стараются объяснить это явление: одни утверждают, что вампир своей мордой растирает кожу жертвы до крови; другие полагают, что он наносит рану концом своих острых клыков, которые у него очень длинны и сильны, а именно, что хищник вращается на одном из них, как на стержне, навевая вместе с тем своими крыльями прохладу на спящего и умеряя этим боль.

Говоря по правде, нелегко разрешить этот вопрос и объяснить приемы, к которым прибегают эти вредные твари, предательски совершающие свое дело под покровом тьмы.

Немало людей, в том числе и натуралисты, совершенно отрицали существование вампиров, не имея к тому никаких оснований, кроме отвращения, внушаемого им этими хищниками, рассказы о которых казались им баснословными. Но недоверчивость, которая ничего не доказывает, характеризует полуобразованных людей, а в основе баснословных рассказов часто лежит истина, которую сплошь и рядом напрасно отвергают. Кабинетные ученые не имеют права не верить рассказам о нравах животных, которых сами они никогда не наблюдали, ссылаясь на то, что привычки эти кажутся им необъяснимыми и свидетельствовали бы о наличии у животного большего ума, чем принято у них обычно предполагать, – не имеют права потому, что видят у себя перед глазами пчел, муравьев, ос, пример которых должен был бы научить их не объявлять вздорными россказнями сообщения о нравах некоторых животных, обитающих на другом конце земного шара, как бы странны эти нравы им ни казались.

Разве москиты не вонзают свое жало в тело человека, чтобы упиться его кровью? Почему же на это неспособна летучая мышь, и что можно в этом усмотреть невероятного?

Некоторые ученые, правда, допускают существование вампиров, но признают его опасным только для лошадей и рогатого скота, утверждая, что они никогда не нападают на человека. Почему же делать это различие, и не все ли равно вампиру, сколько ног у его жертвы – две или четыре? Это было бы еще понятно, поскольку речь шла бы об обитаемых странах, где охота на вампира могла бы научить его бояться человека. Но в пустыне, где он никогда не встречал людей, почему и каким образом мог бы у хищника возникнуть этот страх? Ведь вампир как ни в чем не бывало нападает на самых крупных четвероногих, доказательством чего являются те тысячи животных, которые благодаря ему погибают в Южной Америке.