Салину не потребовалось подтверждения Решетникова. Эту позорную подоплеку Беловежской революции он знал, знал еще до книги Коржакова[30].

— А как вы относитесь к Ельцину? — нейтральным тоном поинтересовался Салин.

— Для меня Ельцин — это диагноз, — брезгливо поморщившись, ответил Глеб. — Маниакально-паранойяльная циклотимия, осложненная алкоголизмом.

— Это вы о действующем президенте? — с тонкой иронией спросил Салин. — Не чересчур смело?

«По неписаным правилам Первого, как бы должность ни называлась, убийственной критике подвергать нельзя. Это — табу и смертельный риск. Либо ты не знаешь азов аппаратных игр… Или плевать на них хотел». — Салин очень хотел получить ясный и недвусмысленный ответ.

— Действующем? — после недолгой паузы с ударением переспросил Глеб.

Иронии, густо замешанной на желчи, было столько, что Добрынин хрюкнул. Апперитив явно лег на заранее выпитое, и по мясистому лицу Добрынина разлилось закатного цвета свечение.

— Ельцин так активно работает с документами, что скоро затмит славного императора Ваньли, — добавил Глеб.

Теперь тихо крякнул, поперхнувшись, Решетников.

— Из династии Мин[31], — пояснил Решетников для менее осведомленных. — Взошел на престол, если не изменяет память, в тысяча пятьсот семьдесят третьем году. За сорок лет правления умудрился ни разу не принять ни одного чиновника. Надо думать, работал с документами.

Салин уже давно не удивлялся эрудиции напарника. Правда, довольно избирательной: Решетников обладал энциклопедическими познаниями по истории и принципам функционирования бюрократической машины всех времен и народов, от эпохи неолита до наших дней.

— Ох, мужики, давайте не будем о грустном! — вклинился Добрынин. — Может, пора по горячему?

— Успеется, Алексеевич! — Решетников уже создал в своей тарелке ассорти из всех закусок, выставленных на стол. И как раз прицеливался вилкой. — Горячее без холодненького, как пиво безалкогольное. Ни смысла, ни вкуса. Так, тяжесть в желудке одна. А холодное без водочки — сплошной вред!

Официантов отослали, чтобы не мельтешили в глазах. Решетников сам налил себе из запотевшего лафитничка. Обвел всех лучистым взглядом.

— Ну, стало быть, с полем! — торжественно произнес он.

Тихо тренькнули сдвинутые бокалы.

Салин был уверен, что лишь он один понял смысл охотничьего тоста. Решетников умел балагурить часами, но мог одной фразой сказать главное, причем так, что непосвященный не поймет.

Что такое охота в особенно-национальном, русском смысле слова? Забава для взрослых детей, пикник с ружьями в обнимку, пьяная прогулка по лесу и обязательная пальба по пустым бутылкам. Но ровно до тех пор, пока не столкнешься нос к носу с матерым зверем. За секунду вылетит хмель, и все станет всерьез.

«Согласен, играем без дураков», — мысленно ответил напарнику Салин. Решетников чуть заметно кивнул.

— Бог с ним, с Китаем. В России пока живем. — Решетников промокнул губы салфеткой. — А из наших кто вам симпатичен?

— Жириновский, — прожевав, ответил Глеб.

— Мой Вольфович? — искренне удивился Добрынин.

— А что? — Глеб пожал плечами. — Безусловно, талантливый политик. Он верит буквально в каждое свое слово, какой бы бред не нес. Пока говорит, верит. Хитрость вся в том, что это не бред, а тайные мысли других или содержание секретных докладов. Иными словами — тонкая провокация. Вообще-то говоря, без Вольфовича в России не было бы демократии. Конечно, не в смысле — власти народа, таковой в ближайшие лет сто не предвидится. Не было бы того политического варьете, под который Запад давал и дает деньги. Посмотрите на Охотный ряд и Белый дом. Душераздирающая серость. Один Вольфович — радужный. И вкалывает за всех. Он и ура-патриот, он и националист, он и ультра-радикал, он и реваншист, и при этом — либерал и демократ в тельмановской кепке. Человек-оркестр! А какой матерый человечище? Соком в рожи плещет, журналюг материт, в «Плэйбое» интервью печатает, с голыми девками канкан пляшет, думских баб за волосья тягает… Но, однако, пятьдесят томов собственных сочинений накропал. Все успевает! Широкая русская натура. Даром что папа — «юрист».

— Жить бы ему в двадцатые годы. Карьеру бы сделал, как Троцкий, — вставил Решетников. — Но и кончил бы скорее всего так же.[32]

Салин не успел досчитать до трех, как Глеб ответил:

— Аналогия вселяет оптимизм, Павел Степанович. Из нее следует, что за жизнь вождя либералов можно не беспокоиться. И вы без работы не останетесь. — Глеб отвесил вежливый поклон Добрынину. — В случае Сталина с Троцким талантливый государственный деятель ликвидировал гениального политика. Все по законам жанра, двум подобным антиподам рядом не жить. А кто у нас талантливый государственный деятель? Лучшего Военного министра всех времен и народов я знаю. С рыжим гениальным Топ-менеджером лично знаком. Доводилось встречаться и с самым надежным Железнодорожником. О, был еще такой лучший Главный участковый страны! Но его перебросили на разведку. Работа секретная, не до пиара. Слышал только, что возглавил в СВР управление по внешним связям. Ельцин, наверняка, назвал это «сильной рокировочкой». А я лучше промолчу.

— Вы критикуете все подряд или только наше, российское? — спросил Салин.

— Говорить, как и писать, нужно только о том, что знаешь. — Глеб коснулся пальцем кончика носа. — Здесь каждый запах для меня родной. А что мне Запад? Он даже пахнет иначе.

— Мне тоже наше дерьмецо роднее кажется, — подбросил Решетников.

— У нас скудная почва. Где не суглинок, там вечная мерзлота. Может, потому и навоза требуется втрое больше, чем во Франции, — ответил Глеб.